АЛЕКСАНДР ПОДКОЛЗИН

 

 «ОБОЙДЁННЫЕ ВРЕМЕНЕМ»

 

 Дачные сцены

 

 

 

Действующие лица

 

НЕЧАСОВ Владимир Игоревич

НЕЧАСОВА Нина Викторовна

Галина

ДОМАЛЕЦКИЙ Александр

НЫНИН Борис

УШАНОВ Иван Акимович

БИКИЧИАНО Юрий Дикранович

МАРИША, домработница в доме Нечасовых

 ГЕЦИУ, дежурный офицер в доме Ушанова

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ

ПЕРВАЯ ТЕНЬ

ВТОРАЯ ТЕНЬ

ХОР ТЕНЕЙ

 

 

 

Подмосковный дачный посёлок.

  

СЦЕНА 1. 

 Веранда дачи Ушанова. Никого нет. Лишь слышны звуки радио. После музыкального момента:

 

ПЕРВЫЙ ГОЛОС.  Есть область, в которой вклад Ленина недооценён до сих пор. Один из его соратников на съезде партии об этом говорил так:

ВТОРОЙ ГОЛОС.  “Ленин нас учил, что каждый член партии должен быть агентом ЧК, то есть смотреть и доносить, и идти на доносительство надо смело и решительно”.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС.  Ленинские слова сразу же стали актуальным призывом. И нужно ли говорить, что призыв доносить встретил полное понимание, как среди членов партии, так и в широких массах; тем более, что при новой власти донос значительно облегчался. Для него не требовалось, вообще, никаких доказательств, – об этом писалось открыто, чёрным по белому.

Вот что писал журнал “Советская юстиция” за 1925 год:

ВТОРОЙ ГОЛОС.  “Развивайте способность доноса и не пугайтесь за ложное донесение”.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС.  Вот так. Доносили по злобе, по зависти, из классовой ненависти или в силу извечной ненависти друг к другу, а часто просто из страха не донести…

 

 Появляются Ушанов и Бикичиано. Они входят на веранду.

 

УШАНОВ.  Так, сейчас я тебе газеты принесу. Позавчерашние тоже принести?

БИКИЧИАНО.  Да, но только те, где есть таблицы с розыгрышами. Если можно.

УШАНОВ.  Так можно, конечно, – отчего же нельзя? (И, было, приоткрыв входную дверь в дом.) А ты… присядь пока, вон альбом мой посмотри. А я сейчас… (Уходит.)

 

 Бикичиано присаживается в плетёное кресло, берёт со столика большой альбом и, зевнув, начинает рассматривать в нём фотографии.

 По радио прерывается музыкальный момент и продолжается речь:

 

ПЕРВЫЙ ГОЛОС.  И вот наша история совершила очередной поворот. Перестройка принесла перемены везде, но не в системе доносительства.

ВТОРОЙ ГОЛОС.  Сейчас уже стало известно, что саму систему агентов-осведомителей ВЧК разворачивал тоже по прямому приказу Ленина. И вот творение это пережило не только своего создателя, но и всех, кто наследовал ему на этом посту…

 

 Настороженно вслушиваясь в радиоречь и поглядывая на Бикичиано, из дверей дома на веранду медленно входит Ушанов. В руке у него – газеты.

 

ТРЕТИЙ ГОЛОС.  Обыденность и повседневность доносов в течении всех советских времён привели к тому, что в занятии этом мало кто видел что-то постыдное. Если о ком-то и догадывались, что он – доносчик, то человека не переставали из-за этого пускать в дом, даже не прекращали общаться с ним: боялись рассердить, чтобы он не отомстил. Единственное, это старались быть поосторожнее на язык; и других об этом предупреждали. И это всё. Таковые были нравы. Таковы были мы.

 

УШАНОВ.  (Выключив радио.) Нда-ааа... Ох, страна, страна, это ж надо как! Всё настежь пораскрыли: ни глушилок, ни зуммеров, ни квакушек. Слышал, Юра? Надо же, как они там, эти американцы, заёрзали в идеологическом стане вражьем. Плетут невесть что. И как не стыдно-то, честное слово! Ведь правильно ж? Ты ведь слушал и слышал, что они там…

БИКИЧИАНО.  (Не отрывая глаз от фотоальбома.) Ничего я не слышал.

УШАНОВ.  А?.. А-а, ну да, ну да. (Протягивает газеты.) Ох, мы всё пережили, Юра. Теперь всё в прошлом.

БИКИЧИАНО.  И в будущем. (Берёт газеты.)

УШАНОВ.  В будущем – это уже иной вариант эпохи; можно сказать, не про нас.

БИКИЧИАНО.  Иван, так ты это…

УШАНОВ.  Чего?

БИКИЧИАНО.  Облигацию-то ты мне купишь? Хотя бы одну. Лучше две.

УШАНОВ.  И зачем тебе облигации? – не понимаю.

БИКИЧИАНО.  Так ты купишь или нет? Я тебе деньги сразу же отдам.

УШАНОВ.  Да знаю, что отдашь. (И помолчав.) Ты что, сам не способен? – пошёл и купил: сколько хочешь, набери себе, ну?

БИКИЧИАНО.  (Всматривается в одну из фотографий.) Так мне рассчитывать на тебя?

УШАНОВ.  (Склонившись к фотоальбому.) А это, вон слева наверху: я возил юбилейную выставку во Францию.

БИКИЧИАНО.  С кем это ты в обнимку? Что-то знакомое лицо.

УШАНОВ.  Киноартист Жан Габен. Помнишь такого?

БИКИЧИАНО.  И вот этого я где-то видел. И этого. Наверное, тоже все из кинематографа?

УШАНОВ.  (Притворно засмеявшись.) Ох ты, Юранька, всё маскируешься. Эх ты, шутник!.. (И многозначительно вздохнув.) Это ж – Круглов Сергей Никифорович, Серов Иван Александрович…

БИКИЧИАНО.  Хм, да-да. Помощники Берии?

УШАНОВ.  (Кивнув.) Люди строгого порядка были; хоть и грубы на словах были, но в делах всегда были добры и справедливы. Царство им небесное, хотя вряд ли они там. (И наскоро перекрестившись.) Прости им, господи, и прости нам.

БИКИЧИАНО.  Ну, чего ты мух гоняешь?

УШАНОВ.  Чего я гоняю? – Ничего я не гоняю. А ты дальше-дальше смотри. Вон-на, персоналии-то какие всё: Меркулов, Игнатьев…

БИКИЧИАНО.  Абакумов?

УШАНОВ.  (Тяжело вздохнув.) Абакумов. Нда-ааа, были времена; теперь всё прошло.

БИКИЧИАНО.  Прошло-то прошло, да не всё. (Продолжая листать фотоальбом.) Полновесный документальный архив тут у тебя. Слышишь, Акимыч? – никак не меньше.

УШАНОВ.  (Придерживая страницу.) А это, когда я сразу после ранения попал служить в Москву, получил должность в Генштабе. Шесть с половиной лет был заместителем начальника по кадрам. Потом политотдел ГБ рекомендовал меня как руководителя отдела проведения выставок за рубежом. Назначили, и двенадцать лет я на этом просидел. Так что повидал я мир-то, Юранька. Эх, и где я только не бывал, и где меня только не носило. Государству служил.

БИКИЧИАНО.  Прислуживал.

УШАНОВ.  Да. (И тут же вскинув взгляд на Бикичиано.) Что-о? Да ты думай, что говоришь-то, ну? Мне обслуга-прислуга прислуживала, а я служил! Я правдой, верно и честно служил государству! – понял?

БИКИЧИАНО.  Понял, понял. Чего ж тут не понять.

УШАНОВ.  (Процедив сквозь зубы.) Понял ты.

БИКИЧИАНО.  Не злись, Иван. Что ж, служил – так служил. Я понимаю.

УШАНОВ.  Много ты понимаешь, понимальщик. (И стараясь подавить в себе раздражение, отходит на край веранды.) Нет, дождя не будет. Надо же, ни ветринки.

БИКИЧИАНО.  (Захлопнув и отложив альбом.) Вот-вот, а ты всё артачишься. Совсем плохой стал?

УШАНОВ.  Что я артачусь? Ты о чём?

БИКИЧИАНО.  Ты же не хочешь купить мне облигацию. Не пойму, чего ты боишься?

УШАНОВ.  Ничего я не боюсь.

БИКИЧИАНО.  Акимыч, ты же абсолютно ничего не теряешь, пойми ты. Всего-то и сделаешь, к примеру, просто дружескую услугу. Что в этом такого?

УШАНОВ.  Юра, прошу тебя, не прессуй ты меня! Я подумаю. Подумаю.

БИКИЧИАНО.  Ну, думай, думай.

УШАНОВ.  Хм, а ты что-то, друг, сегодня совсем ничего не рассказываешь о своём карлике?

БИКИЧИАНО.  (Оживившись.) А-а, величайших свойств человек был!.. Трудился во славу и укрепление своей родной страны.

УШАНОВ.  Откуда он? Ты говорил – из Голландии?

БИКИЧИАНО.  И вот, Иван, какая задача уму: деньги свои он вкладывал, в основном, сюда; хотя банков у него было в мире не счесть. И гляди, что ещё удивляет: Гитлер не тронул ни одного его банка во всей Германии, не говоря уж о других странах. И Сталин его банка с конторами тоже не трогал совсем – даже особое его распоряжение было.

УШАНОВ.  Да я сколько раз тебе говорил: никогда ничего я не слышал об этом.

БИКИЧИАНО.  Хэ-эээ, это ж был секретный человек; чуть ли не самый богатый и компетентный золотовладелец во всём мире! И никто не мог получить информацию – сколько у него миллиардов. Знаешь, где в России находился его частный банк?

УШАНОВ.  При советской власти?

БИКИЧИАНО.  И при царской, и при советской.

УШАНОВ.  При советской-то власти – и частный банк? Ни за что не поверю.

БИКИЧИАНО.  В том-то и дело, что ему одному было на самом высшем уровне разрешено иметь собственный банк. Говорю же, сам Сталин распорядился.

УШАНОВ.  (Засмеявшись.) Да быть этого не может, – ерунда!

БИКИЧИАНО.  Конечно, тебе от собственной недалёкости – всё ерунда. (И вскочив с места.) А вот и не ерунда!

УШАНОВ.  (Снисходительно посмеиваясь.) Не знаю, не знаю, не знаю.

БИКИЧИАНО.  А не знаешь – так молчи!

УШАНОВ.  (Вскакивает с места и с раздражением.) Да пошёл ты к чёртовой матери! Сколько лет талдычит бодягу какую-то.

БИКИЧИАНО.  Всё ему ерунда. Ему говорят, а для него – всё ерунда.

УШАНОВ.  (Стараясь всеми силами держать самообладание.) И где же находился его банк?

БИКИЧИАНО.  (Улыбнувшись.) Вот угадай. Ни за что не угадаешь.

УШАНОВ.  Как я угадаю? Ну, где?

БИКИЧИАНО.  (Хлопнув в ладоши и засмеявшись.) В Брянске!

УШАНОВ.  Не может быть.

БИКИЧИАНО.  Что, что ты заладил: “ерунда”, “не может быть”? Зациклило?

УШАНОВ.  Да ты сам-то видел тот его банк?

БИКИЧИАНО.  Своими глазами видел. И не только видел. Такой с виду невзрачный заурядный домик, но очень аккуратный и ухоженный такой. Там были две входные двери: одна маленькая – для него, а другая обычная – для служащих и клиентов.

УШАНОВ.  И как же всё это значилось?

БИКИЧИАНО.  Что “это”?

УШАНОВ.  Вывеска-то имелась какая-нибудь?

БИКИЧИАНО.  Конечно. Слева от той двери, что – побольше, была простая табличка с надписью “банк”. А пониже надписи – мелкое графическое изображение символа его банка: голова быка.

УШАНОВ.  И всё это дело функционировало? И никакой фикции?

БИКИЧИАНО.  Какая такая фикция! – Единственный банк в стране Советов, который имел официальную лицензию вести скупку драгоценных металлов у населения. (И помолчав.) Великого, великого ума человек был, а ростом был вот – чуть больше метра.

УШАНОВ.  (Зевает.) Нда-ааа… Если даже в твоей этой истории правдоподобия процентов хотя бы на…

БИКИЧИАНО.  (Перебивает.) Вот ты всю жизнь прожил, да? От пустого корыта прополз к дырявому, вон лысину на своей голове протёр, а всё сомневаешься и не доверяешь никому, как Фома неверующий! Говорят тебе, исключительный был человек.

УШАНОВ.  Ох, Юра-Юра, устал я с тобою диспутировать.

БИКИЧИАНО.  (Поглаживая газеты и задумчиво глядя куда-то вдаль.) Он золото очень любил. Но никогда-никого-нигде ни разу не обманул. Так-то вот.

УШАНОВ.  Хм, так уж и никогда, и никого, и нигде?

БИКИЧИАНО.  (Собирается уходить.) Да, Акимыч, а с чего это ты взял, что заёрзали в идеологическом стане вражьем? Вон, из ихних радиопередач, что ли?

УШАНОВ.  (Испуганно озираясь по сторонам.) Вот так я и знал, что постигнет тебя ошибочное понимание. Да мне это ихнее злоязычное радио хуже горькой редьки! Ты же должен понимать, Юра, в конце-то концов!.. (Задевает горшок с цветком, который падает на пол и разбивается.)

БИКИЧИАНО.  Хуже горькой редьки, говоришь? А слушаешь, американцев-то. Ну, чего дрожишь, как лист осиновый?

УШАНОВ.  Чего дрожу? А так… Зябко, вот и поддраживает.

БИКИЧИАНО.  Зябко? Понятно, всё понятно. (Уходит, посмеиваясь.)

УШАНОВ.  (Долго смотрит ему вослед.) И как я сдержался? Тьфу, контра! (И в сторону двери.) Гециу! Гециу, где ты там?

ГЕЦИУ.  (Неожиданно появившись из-за двери.) Здесь я, Иван Акимович.

УШАНОВ.  Ты вон там убери уж. (Гециу, быстро сходив за смёткой и совком, начинает убирать всё то, что осталось от горшка с цветком.) А! – ты слышал? Как он, прохиндей, схватился о радио-то.

ГЕЦИУ.  Вы – про идеологический стан вражий?

УШАНОВ.  Ведь донесёт, я его острый намёк прочитал.

ГЕЦИУ.  Да что вы, Иван Акимович, сейчас западные радиоголоса никому слушать не возбраняется. И к тому же, сами знаете, что в этом отношении режим полностью снят. Нет причины для беспокойства.

УШАНОВ.  Ты думаешь? (Всматривается вдаль.) И куда же это он пошёл-то? А, Гециу?

ГЕЦИУ.  Не знаю.

УШАНОВ.  А вот и плохо, что ты не знаешь. Вот чёрт его знает, что на него нахлынет. Ведь смотри, я ему говорю: мол, Юра, мы всё пережили, и теперь всё в прошлом. А он на это – с издевкой так: “И в будущем”. А?

ГЕЦИУ.  Нет, вопрос не стоит подозрений. Нет.

УШАНОВ.  Ты думаешь?

ГЕЦИУ.  И к тому же, вы что, Бикичиано этого не знаете? – у него же в голове такая моторика мышления. (И повертев пальцем у виска.) Во!

УШАНОВ.  Знаем, знаем, мы эту моторику мышления в его голове, ох.

ГЕЦИУ.  (Собрав весь мусор в полиэтиленовый пакет и распрямившись, отряхивая руки.) Иван Акимович, так вы отпустите меня до завтрашнего вечера? Как, мне надеяться?

УШАНОВ.  Раз обещал, то – конечно.

ГЕЦИУ.  Поверьте, очень нужно.

УШАНОВ.  Ладно, ладно. Ты вот что, Гециу, ещё разок сходи-ка и охрану на воротах проверь.

ГЕЦИУ.  Я это мигом! Разрешите выполнять, товарищ генерал-лейтенант?

УШАНОВ.  Ну молодца, молодца, – выполнишь и можешь быть свободен до завтрашнего вечера. Давай, братец.

ГЕЦИУ.  Есть! (Быстро уходит.)

УШАНОВ.  (Вдогонку.) Проверь, как следует! Слышишь?

ГЕЦИУ.  (Издали.) Так точно!..

 

 Ушанов, оглядевшись по сторонам, уходит в дом.

 

СЦЕНА 2.

 Дача Нечасовых. Гостиная. На стене виден портрет Пушкина.

 Входит Мариша; она поправляет обстановку и накрывает на стол. Видно, что здесь скоро будут пить чай. По странному совпадению, и тут тоже работает радио на той же волне.

После музыкального момента:

 

ПЕРВЫЙ ГОЛОС.  Да что мы, – если сам Пушкин проходил через те же психологические искушения. Когда он был сослан в Михайловское, такое было, как вспоминал его кучер Пётр:

ВТОРОЙ ГОЛОС.  Опекуны к нему были приставлены из помещиков – Рокотов и Пещуров. Пещурова-то он хорошо принимал; ну а того-то – бывало, скажет:

“Опять ко мне тащится, я его когда-нибудь в окошко выброшу”.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС.  Но в окошко-то никого из стукачей не выбрасывал, хотя понимал – кто они и зачем к нему постоянно ходят. Принимал доносчика, приглашал его в дом, поддерживал с ним беседу, за стол сажал. Так что же о нас говорить?..

 

 Входят Нечасов и Галина.

 

НЕЧАСОВ.  О, я смотрю: какой у тебя тут порядок, Мариша. Блеск!..

МАРИША.  А свежие газеты вон на журнальном столике. Если вам что понадобится, Владимир Игоревич, то…

НЕЧАСОВ.  Нет-нет, пока ничего не надо. Отдыхай. Ты только приглуши это радио. В тишине, знаешь ли, хочется посидеть. (Мариша выключает радио.) Вот, спасибо.

 

 Мариша уходит. Нечасов со стаканом чая усаживается в кресло возле журнального столика и берёт газету. В кресле напротив устраивается Галина.

 

ГАЛИНА.  Так что, папа?

НЕЧАСОВ.  Что, что… Я тебе, припомни, сколько раз говорил и теперь скажу: верить никому нельзя. А по сегодняшним временам – особенно. Ни-ко-му! – ты понимаешь? Я никому не верю.

ГАЛИНА.  И мне? А маме?

НЕЧАСОВ.  (Оторвавшись от газеты.) Ну, разве что только вам с мамой. И хватит обо всех этих глупостях, Галя. Давай прекратим.

ГАЛИНА.  Да?

НЕЧАСОВ.  Да. Все твои расстройства эти… (и махнув рукой) та-ак.

ГАЛИНА.  Что значит, “так”? Мои расстройства для тебя, что? – пустой звук лишь, да?

НЕЧАСОВ.  Неправда. Я – о другом: что толку нервничать теперь-то? Назад ничего не обратишь, и дело не поправить. (И опять уткнувшись в газету.) Довольно, мы с тобою сегодня и так наговорились о столь несущественном. И без того хватает всего из ряда вон выходящего.

ГАЛИНА.  Папа, если это – несущественное, то – что же тогда может быть существенным? Человек позволил себе так обойтись со всеми нами: вспомнить, как в страшном сне; думала, что такое – только в романах да в анекдотах.

НЕЧАСОВ.  Нашла тоже с чем сравнивать: там выдумки да придумки разные, а здесь история – в самую что ни на есть по живому. Тут и каждому свет белый станет не мил. (И резко отставив газету.) Это же какой паршивец! И даже на глаза не показывается. Хотя бы повинился.

ГАЛИНА.  Папа, а может, я в чём-то сама виновата?

НЕЧАСОВ.  Ещё чего! Хватит, Галя. Забудь. Перемелется. Всё перемелется. (И вздохнув, берёт следующую газету.) Да и если по большому-то счёту смотреть: а что уж такого случилось? (И улыбнувшись.) Планета перевернулась, что ли?

ГАЛИНА.  Да, тебе теперь смешно. А мне тогда казалось, что земля из-под ног уходит. Я проплакала неделю в подушку, а он хотя бы раз позвонил.

НЕЧАСОВ.  (Отхлебнув чаю и глядя в газету.) О, дураки-то; они что там, в правительстве, с ума все посходили? – на водку монополию отменили. Самое святое для государства разрушили, а! Всё, погибнет страна.

ГАЛИНА.  Поначалу я даже на бога обиделась, а потом со слезами всё во мне исчезло: и боль, и отчаяние, и вся тоска жуткая. И потом я поняла: если счастье было липовым, то это случившееся несчастье так вовремя мне помогло разглядеть его. Хотя… ох, не знаю, не знаю… Ладно, ничего. С сентября начнётся школа, и буду я всё так же преподавать свою физкультуру, и жизнь войдёт в нужную колею. Ведь так, папа?

НЕЧАСОВ.  Это-то да. Ах, да ты только погляди-погляди, что они тут пишут: “Москва и Литва будут торговать!” Да чем? Чем??? – Хм! Рыбьими хвостами да ботвою с опилками?

ГАЛИНА.  Но мне за вас с мамой по сей день очень обидно. Папа, ты слышишь?

НЕЧАСОВ.  (Отбросив газету в сторону.) Да. Слышу. Не скрою, такого потрясения я не испытывал никогда. О позоре имени своего не говорю. А и это тоже немало, поверь.

ГАЛИНА.  Да, да. До того мерзко всё то вспоминать. Одно хорошо: последствий конкретных особо не ощущается, и всё более-менее сглаживается.

НЕЧАСОВ.  Ты знаешь, но, кажется, имеются последствия. И конкретные.

ГАЛИНА.  Какие? Какие последствия?

НЕЧАСОВ.  Как бы тебе сказать…

ГАЛИНА.  Говори, не тяни.

НЕЧАСОВ.  Что ж… Так или иначе, а понимай, как хочешь… Тут уж…

ГАЛИНА.  Да что ты как ненормальный!

НЕЧАСОВ.  Именно, как ненормальный. Видишь ли, по всей вероятности, после того злополучного события и, очень возможно, из-за общего нервного перенапряжения, я никак не могу заснуть как должно.

ГАЛИНА.  Как так?

НЕЧАСОВ.  По ночам даже некуда себя деть, – отбит ко всему интерес, слоняюсь по дому, будто затерянный какой-то; и как призрак пугаю самого себя.

ГАЛИНА.  А снотворное?

НЕЧАСОВ.  На два часа, не более. (И вздохнув.) Сам себе сострадаю.

ГАЛИНА.  Ты меня разыгрываешь? Погоди, а… может быть, у тебя где-то ещё что-нибудь?

НЕЧАСОВ.  Что? Что ты имеешь ввиду?

ГАЛИНА.  Проблемы на службе. А то ведь изо разных там сумятиц…

НЕЧАСОВ.  Перестань. (И помолчав.) Совершенно отсутствует потребность сна. Но для меня это терпимо: что ж… я – солдат. А мама – наоборот, погружена в какую-то сонливость, и в ней – не то грусть, не то апатия. Внутренне мучается какими-то переживаниями, замечаю. Стала замкнута; кроме клубники ничего не ест. Говорит, что никак не может выспаться. Ты на террасе видела её?

ГАЛИНА.  Да, но я думала, что это её позволительная прихоть – поваляться посреди дня: природа расслабляет и всё такое.

НЕЧАСОВ.  Нет, Галя. Это вовсе не прихоть. Ты бы осторожно выяснила: в чём причина такого её состояния, а? В первые дни меня пугала её отрешённость; сейчас несколько свыкся. Но через неделю ей – на работу; меня ждёт Академия… Хм, весёленький отпуск у нас. Голова разламывается от тревоги за дальнейшее.

ГАЛИНА.  За дальнейшее? А что за него тревожиться?.. Неужели тот свадебный балаган так на тебя с мамой подействовал? (Нечасов отворачивается.) И я тебя не понимаю: из-за этого совсем не спать? – странно же, согласись. Кто-нибудь об этом ещё знает?

НЕЧАСОВ.  О чём?

ГАЛИНА.  О том, что у тебя отсутствует сон столько времени. Это – аномалия. Немыслимо.

НЕЧАСОВ.  Да, так всё немыслимо.

ГАЛИНА.  Ты обращался к врачу?

НЕЧАСОВ.  В понедельник поедем к невропатологу. Я договорился. (И помолчав.) Вот в таком плане наше с мамой состояние. Да ты не волнуйся, дочка, – перемелется.

ГАЛИНА.  На всё у тебя одно: “перемелется”. Дурацкое выражение. А если не перемелется?

НЕЧАСОВ.  Так и раздавил бы я этого твоего охламона!.. Как же ты могла, так не разглядеть, не понять? Это надо же, выбрать себе – мямлю! Ты сама-то на что рассчитывала?

ГАЛИНА.  (Отведя глаза в сторону.) Кто же мог такое предположить?

НЕЧАСОВ.  И почему наши умы были так затуманены, помрачены и одурманены? – не увидеть, не разглядеть бессовестную его натуру! Всегда терпеть не мог молодчиков этих из сферы искусства – все они пустые людишки.

ГАЛИНА.  Папа, может, и с нашей стороны были какие-нибудь неправильности?

НЕЧАСОВ.  Что это такое – “неправильности”? Галя, ты меня лучше не зли. У меня для него один приговор: встречу – схвачу за шкварник и убью! И будь, что будет.

ГАЛИНА.  (Грустно улыбнувшись.) Ага, ну конечно, конечно. Жаль, декораций шекспировских здесь установить некому; а то пришлись бы в самый раз. (Подходит к окну.) Кажется, к Ивану Акимовичу кто-то приехал. И какая машина-то – иномарочка.

НЕЧАСОВ.  Может быть, его дочь приехала?

ГАЛИНА.  (Всматриваясь.) Э, нет. (И улыбнувшись.) Но персона нам очень даже хорошо известная.

НЕЧАСОВ.  Кто?

ГАЛИНА.  (Подходит к своему креслу и усаживается.) Увидишь.

НЕЧАСОВ.  (Чуть ли не подбежав к окну, и улыбнувшись.) А-а, Боря. Вот и славно. Сейчас вместе чай будем пить. (Включает радио.)

 

ПЕРВЫЙ ГОЛОС.  Доносы штатных осведомителей, как правило, дополнялись с избытком доносами сознательных граждан, подаваемыми по собственной инициативе. Вот, к примеру, такой донос, подписанный коммунистами из одной Государственной военной Академии:

ВТОРОЙ ГОЛОС.  “Коммунисты сигнализируют о произволе и беззаконии, которые им насадил в Академии, при попустительстве начальника Академии, его заместитель – генерал-майор Нечасов Владимир Игоревич”.

 

НЕЧАСОВ.  (Застыв на месте, держа чашку около рта.) Что? Что такое?

 

 

ТРЕТИЙ ГОЛОС.  На административном языке такие доносы всегда назывались “сигнал”. Так и говорили, и говорят: “На товарища поступил сигнал”. Как только становилось известно, что у кого-то намечается повышение по службе или, не дай бог, поездка за границу, на него тут же появлялись доносы его же коллег, да и не только коллег.

 

НЕЧАСОВ.  (Резко выключив радио.) Галя, ты это…

ГАЛИНА.  Что? (И повернувшись лицом.) Ой, папа, что с тобой случилось? (Вскакивает с места.) Маму позвать? Тебе нехорошо, да?

НЕЧАСОВ.  Отставить, отставить. Лучше скажи мне: ты слышала?

ГАЛИНА.  Что слышала?

НЕЧАСОВ.  По радио слышала? (И приглушённо.) Только что говорили обо мне.

ГАЛИНА.  Да?.. О тебе? Когда?

НЕЧАСОВ.  Вот только-только что. Слышала?

ГАЛИНА.  Никто о тебе по радио не говорил ничего.

НЕЧАСОВ.  Как это, никто не говорил ничего?

ГАЛИНА.  Да и с чего бы это вдруг? Дикторы передавали новости спорта.

НЕЧАСОВ.  А потом?

ГАЛИНА.  Как всегда, потом рассказали о погоде: ночью сегодня – плюс 17, а днём – 22 градуса.

НЕЧАСОВ.  По Цельсию?

ГАЛИНА.  По Цельсию.

НЕЧАСОВ.  А дальше?

ГАЛИНА.  Музыка.

НЕЧАСОВ.  Какая?

ГАЛИНА.  Обыкновенная классика какая-то.

НЕЧАСОВ.  Это точно? (Подходит к радио и робко прикасается к тумблеру включения. Звучит фрагмент из концерта Шостаковича для фортепьяно с оркестром.) Уфф… А мне-то, дураку, показалось… (И смутившись, не выдерживая на себе пристальный взгляд Галины.) Да всё это – не более, как слуховые галлюцинации. Устал я. Просто устал.

ГАЛИНА.  Дай мне сейчас же честное слово, что в понедельник ты отправишься к невропатологу. И чтобы вместе с мамой, слышишь?

НЕЧАСОВ.  Да, да. Даю честное слово. (И выключив радио.) А то воспринимать действительность становится весьма проблематично. Уфф...

 

 Постучавшись, входит Нынин.

 

НЫНИН.  Добрый день, Владимир Игоревич.

НЕЧАСОВ.  Добрый, добрый. (И улыбнувшись.) Что же это ты, милый друг, через ворота Ивана Акимовича подкатил, а?

НЫНИН.  (Поглядывая на Галину.) Так это… Владимир Игоревич, я подумал, что обременять вас со своей стороны и, так сказать, беспокоить ещё…

НЕЧАСОВ.  Ты это прекрати. Сочиняешь какую-то нескладную речь. Знай, что ты – всегда желательная персона в нашем доме.

НЫНИН.  Спасибо, Владимир Игоревич. А знаете, я насилу вас отыскал: столько тут у вас нового построилось. И вот неприятность какая: колесо у меня спустило. Здравствуй, Галечка.

ГАЛИНА.  (Не поворачивая головы.) Привет, привет.

НЕЧАСОВ.  Давно ты не показывался, Боря. Давно тебя не было. Как по жизни-то? Преуспеваешь?

НЫНИН.  (Смотрит на Галину.) Ох, если бы так.

НЕЧАСОВ.  Что, какие-нибудь сложности-трудности? Так ты не удивляйся, милый друг, – у всех не без этого.

НЫНИН.  А я вот напротив – удивляюсь; удивляюсь, как я ещё на белом свете существую.

ГАЛИНА.  (Усмехнувшись.) Скажите, пожалуйста, – и тебя удивляет такая малозначительная вещь?

НЕЧАСОВ.  Не женился ещё? (Нынин старается отмолчаться.) Ладно уж, оставлю вас. Мне что-то надо сделать. Никак не вспомню. (Уходит.)

 

 Несколько постояв в нерешительности, Нынин присаживается на большой кожаный диван напротив Галины. И встретив её прямой и безучастный взгляд, он достаёт сигару, которую начинает медленно раскуривать.

 

ГАЛИНА.  Надо ж таки. За тобой ничего подобного не водилось.

НЫНИН.  Что именно?

ГАЛИНА.  А именно: богатеешь, товарищ Нынин? Куришь дорого, иномаркой обзавёлся; да и сам, как вижу, преобразился – такой видок элегантный. К благам цивилизации приобщаешься?

НЫНИН.  А мне только и осталось, что приобщаться к этим благам. Но всё это – ничто; факты обычного значения.

ГАЛИНА.  (С иронией.) Правда?

НЫНИН.  Правда. Рядовое составляющее для необходимого светского камуфляжа, не более.

 

 Нынин и Галина, молча, смотрят друг другу в глаза.

 

ГАЛИНА.  (Подёрнув бровью.) Ну-ка, ну-ка? Это ещё что такое?

НЫНИН.  Ничего. (Отводит свой взгляд.)

ГАЛИНА.  Да ты подкрасился, что ли? Ну, ты хорош. И ресницы подкрутил. (И улыбнувшись.) Знаешь что? Я понимаю – делаешь это ради меня, но умоляю: больше этого никогда не делай. Отвратительно, если честно.

НЫНИН.  (Смущённо пожав плечами.) В салоне был. Та-ак, попробовал: поддался влиянию моды. (И помолчав.) А, в общем, живу я без особых в душе радостей. Счастья мало, честно говоря.

ГАЛИНА.  Да? Отчего же так мрачно, мм?

НЫНИН.  Не догадываешься? Галя, только ты одна знаешь: что для меня единственное и ни с чем не сравнимое богатство. Впрочем, что для тебя мой внутренний мир?.. Да и мало ли чего во мне там бродит, на сердце и в душе.

ГАЛИНА.  А что там бродит у тебя – на сердце и в душе? Поделись. Итак?

НЫНИН.

В радости будней ждал я счастья ночей,

Ты – ничья; я тоже – ничей.

Всё делал я так искренне и верно;

И бац! – безнадёжность: ты всё отвергла.

Пьянящие чувства сгинули в скважину.

Скука осталась, где пресность отлажена…

Ты – озарение, не зло и не стерва.

Признавать очень грустно: меня ты отвергла.

 

ГАЛИНА.  Отчего же так печально? Дай-ка потабачить. (Берёт протянутую Ныниным сигару и, затянувшись, заходится кашлем.)

НЫНИН.  (Оказавшись в момент рядом с Галиной.) Ты что, кто же сигару курит в затяг? (И робко обняв Галину, рассматривает её лицо.)

ГАЛИНА.  (Отхлебнув из чашки чаю.) Но зато я вкус почувствовала; знаешь, внутри организма так встряхнуло по всем меридианам.

НЫНИН.  Меня тоже встряхнуло, и очень даже.

ГАЛИНА.  (Усмехнувшись.) Даже?

НЫНИН.  (Возвращаясь на своё место.) Да. И не только по всем меридианам, а и по всем параллелям, и по всем полюсам. (Неожиданно ложится плашмя на диван.) Ты меня так запалила.

ГАЛИНА.  Эй, с тобой всё нормально, товарищ Нынин?

НЫНИН.  Прости меня.

ГАЛИНА.  Простить за что?

НЫНИН.  Я дотронулся до твоей груди. У меня аж даже голова закружилась.

ГАЛИНА.  Аж даже?

НЫНИН.  У меня, если честно, в глазах потемнело.

ГАЛИНА.  (Звонко засмеявшись.) Вот ненормальный. И что, большая у меня грудь, да?

НЫНИН.  Ты ещё спрашиваешь.

ГАЛИНА.  Вот до чего дошло? Хм, а хочешь ещё раз дотронуться?

НЫНИН.  (Приподнявшись с дивана.) Ты не шутишь?

 

 Галина, обворожительно улыбаясь, показывает ему фигу. Нынин, усевшись и задымив сигарой, опускает взгляд себе под ноги. С улицы доносятся звуки музыки из кинофильма “Шербурские зонтики”.

 

НЫНИН.  О, слышишь? Ты только послушай-послушай эту божественную мелодию. И как такое мог сочинить Мишель Легран!.. Обо всём чувственном – мужском и женском. Выдающаяся музыка, да?

ГАЛИНА.  Таривердиев лучше.

НЫНИН.  Что ж, возможно. Знаешь, поразительно, но факт: ты всегда была закрыта для меня; недосягаемая. Когда я рядом с тобой, меня всегда заносит туда, куда мне совсем не надо. Но всё равно заносит. Думаю, есть такие… женщины – и их большинство, – которых хочешь приспособить к себе, от которых желаешь покорности, преданности. А есть другие, которые точно околдовывают и до того, что сам готов им покоряться до забытья.

ГАЛИНА.  Надо же, какие у тебя познания.

НЫНИН.  Вне сомнений, ты – второй вариант.

ГАЛИНА.  Это новость: я – уже вариант?.. Так, давай-ка, переведи тему на что-нибудь иное. Да, а то я сейчас просто усну от скуки.

НЫНИН.  (Пожав плечами и грустно улыбнувшись.) Хорошо, как скажешь. Попробую кое-что из иного.

ГАЛИНА.  Да, попробуй.

НЫНИН.  (Помолчав и монотонно.)

Лёшины мысли о Дусе

Усталую будят плоть;

Документы где-то утеряны,

Надежды в душе на щепоть.

И столько же денег в кармане:

Для денег нужен талант.

Под водку скучает Алёша –

Сивушно-табачный мутант.

Посуду собрал – хватит на курево,

Штопор правительству в бок!

Алёша прилёг, прослезившись,

Уставив глаза в потолок.

Нет друга, давно нет работы

Так же, как нет и жены:

Сгинула Дуся навечно

В лагерной зоне Мордвы.

Не трогает его разнолюдье,

Что толку? – все правы вокруг.

Зима, весна, лето, осень…

Во взгляде лишь зло да испуг.

Вот первый стакан уже выпит

И незаметно – второй…

До чего ж называть жизнь не хочется

“Театром” или “игрой”!

Горько вздыхает Алёша:

“Нельзя ничего изменить”.

Вниз катятся души безбожные,

Не веря в спасения нить.

“Вот моя эта отдушина!

Теперь пиши – не пиши…”

Сжимает Алёша бутылку,

Милый бальзам для души.

 

ГАЛИНА.  (Выслушав со вниманием.) Да уж, тут не до “Шербурских зонтиков”.

НЫНИН.  Отчего же?

ГАЛИНА.  Сам сочинил? – знойно сочиняешь. Народный талант, прямо-таки.

НЫНИН.  Знаешь, Галечка, всё, Всё, ВСЁ, что я делаю или не делаю в жизни своей, всё это во имя тебя одной. Но… для тебя, разумеется, это безразлично. И я скажу так ещё: ты – моя сокровенная и моя головокружительная музыка, самая прекрасная и совершенно неостановимая.

ГАЛИНА.  (Хмыкнув.) Так уж и неостановимая.

НЫНИН.  Да, так и есть, именно так.

ГАЛИНА.  И что она, эта музыка, представляет из себя – “самая прекрасная и совершенно неостановимая”?

НЫНИН.  О, если бы можно было точно определить!.. Нечто джазового драйва. Ты знаешь, – помнишь? – ту самую потрясную проходку у Оскара Патерсона? (Начинает живо изображать голосом.) Па-па-ду!.. Па-пу-да-да!..

ГАЛИНА.  (Рассмеявшись.) О, здорово, здорово!.. А ты можешь мне ответить?

НЫНИН.  Да-да, конечно-конечно, спрашивай.

ГАЛИНА.  В какие условия тебя нужно поставить, чтобы ты мог с ума сойти?

НЫНИН.  (Поднявшись с места, проходит к окну.) А меня не надо ставить ни в какие условия – я в них нахожусь. Никто не знает, но без тебя я – словно несчастный ворон, который устал жить. Потому что ежедневно-постоянная память о тебе сделала мой арестованный рассудок врагом любой надежды – и даже в том, чтобы просто присниться тебе. Хотя бы раз. Но главное одно: реальность ко мне жестока по-прежнему, поскольку моя большая и сильная печаль – это неизменность в желаниях. По отношению к тебе.

ГАЛИНА.  Вот, я так и знала: умный человек всегда ближе всех ко греху. Слушай, а у тебя точно психические неполадки.

НЫНИН.  Увы, хотел бы возразить, но не смею. Но мне ещё есть что сказать, для тебя особо важное. Только надо собраться с мыслями. Ты подождёшь?

ГАЛИНА.  Что, что? Что значит, собраться с мыслями? Не хочу я ждать. Ну-ка, товарищ Нынин, смотри сюда, – на меня! А теперь говори. И без пускания слюней, пожалуйста.

НЫНИН.  Зачем бьётся сердце? Зачем лёгкие вдыхают воздух? Зачем душа и организм озабоченно требуют? И требуют только своего, зачастую противоположного. И зачем, зачем мы любим за тело, а не за душу?

ГАЛИНА.  У тебя горе личное, что ли?

НЫНИН.  Да, огромное горе, которое ищет выхода. А когда горе огромное и личное, то оно всегда в безрассудстве ищет выхода. И не находит.

ГАЛИНА.  Почему?

НЫНИН.  Потому что – в безрассудстве. Люблю я тебя – вот моё горе личное, которое меня психологически совсем не отпускает.

ГАЛИНА.  Не проникаюсь я всей твоей лирикой. Ты понимаешь меня? Мямля ты, – понял? – как кое-кто из наших общих знакомых. Да-да, и нечего на меня глазки свои вытаращивать.

НЫНИН.  (Прохаживаясь из стороны в сторону.) Ты его любишь, ненавидишь, хочешь… потому что любишь, очень-очень любишь.

ГАЛИНА.  (Было, пригубив чашку с чаем.) Что, что? (И покачав головой.) У тебя, кажется, совсем рамка сдвинулась. Постой-ка. (Срывается с места. И мгновенно оказавшись у окна.) Он… что, здесь? Здесь?

НЫНИН.  Иван Акимович, дал ему приют, чтобы дождаться твоего приезда.

ГАЛИНА.  Чего он хочет?

НЫНИН.  Увидеть тебя.

ГАЛИНА.  Зачем же?

НЫНИН.  Спроси у своего сердца.

ГАЛИНА.  Незачем спрашивать. Да и не о чем.

НЫНИН.  Не о чем? (И помолчав, поглядывая на Галину, сосредоточенно вглядывающуюся вдаль.) Тебе в тягость моё присутствие? Мне, что, удалиться?

ГАЛИНА.  Нет, конечно. Ты всегда безопасен. Вот что, ты побудешь с нами до воскресенья, да?

НЫНИН.  Как скажешь.

ГАЛИНА.  Так, а сейчас, дружочек, давай-ка за бутылкой! Что-то захотелось того самого лёшиного милого бальзама для души.

НЫНИН.  А у меня всё с собой: там, в машине – до краёв огромная коробка с гостинцами для тебя.

ГАЛИНА.  (Засмеявшись.) Это ж просто возмутительно! И ты молчал? Всё это время тут мне мозги канифолил!

НЫНИН.  Галечка, ты разреши мне в эту предстоящую пару дней…

ГАЛИНА.  (Опять, было, прильнув к окну.) Мм?

НЫНИН.  Наблюдать за тобой – разреши мне?

ГАЛИНА.  А, наблюдай, не жалко. Тут все – наблюдатели.

НЫНИН.  (Улыбнувшись и сделав театральный жест.) О, женщины! Вы все, как тени: покажитесь и вдруг… не видно ничего.

ГАЛИНА.  (Резко обернувшись.) Ну, давай-давай, тащи!.. Да! – и будь попроще, без своих всех романтических наслоений и реверансов.

НЫНИН.  А я с тобой так не умею. (Уходит.)

ГАЛИНА.  Я как знала, как предчувствовала, что он здесь. (И осторожно приоткрыв штору, выглядывает из окна.) Ох, что-то будет, что-то будет. (Убегает.)

 

СЦЕНА 3.

 Тени и голоса.

 Появляется мужская тень с телефонной трубкой:

 

 - Нет, о намерениях художника на сей момент что-либо определённое выяснить не удалось; визуально выглядит, как будто – гость у генерала Ушанова. Вчера допускал кое-какие фразы негативного уклонения в адрес высшего руководства страны и лично в адрес Горбачёва Михаила Сергеевича. На что генерал совершенно не реагировал, если не сказать: отмалчивался, значит соглашался. А вечером, за работой над портретом, художник словесно распространялся о некой морально-нравственной пропасти, куда Россию, якобы, завела вся античеловечная политика Советской власти. И опять генерал молчал, при этом много пил вина и лишь приговаривая изредка: “Сашко-Сашко, как же тебе не жалко – так самого себя изживать подобными вопросами?” На что художник отвечал вроде того, что, мол, “я разобраться хочу и понять – как дальше жить в личном плане”. Более подробно обо всём этом и о многом остальном мною будет изложено конкретно в недельном рапорте. (Исчезает в пространстве.)

 

 Появляется женская тень с несколькими листами бумаги:

 

 - Сообщаю также, что в доме у Нечасовых сохраняется всё та же атмосфера некого скрытого напряжения. После приезда их дочери Галины, между нею и отцом возникают продолжительные разговоры, которые происходят вне зоны слышимости или за плотно закрытыми дверями. Сам же генерал Нечасов, как и прежде, регулярно выходит в ночное время на улицу и гуляет по территории, или, что особенно в последнее время, подолгу сидит в задумчивом одиночестве на скамейке у голубых елей, вблизи участка для спортивных занятий. (Исчезает в пространстве.)

 

 Появляются три Тени определённой осанки и выправки.

 

ПЕРВАЯ ТЕНЬ.  И от агентов Ларион и Таушта получено по сообщению. Характер обстановки в домах генералов Ушанова и Нечасова насыщен множеством вопросов, которые надлежит аналитически изучить.

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  Есть что-нибудь новое?

ПЕРВАЯ ТЕНЬ.  Да всё то же, что и у других: бытовая суета да пустопорожняя болтовня. Ничего чрезвычайного.

ВТОРАЯ ТЕНЬ.  Кстати, опять несколько серьёзных сигналов поступило к нам на генерала Нечасова из нескольких источников; из вполне достоверных источников.

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  Чёрт возьми, как мне надоели все эти генералы – на них столько жалоб и докладных, что хоть ещё один спецотдел заводи.

ПЕРВАЯ ТЕНЬ.  Это было бы резонно. Тем более что сами-то генералы строчат вовсю: так закладывают друг друга, что называется – и в хвост, и в гриву.

 

 Все трое смеются.

 

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  И Нечасов тоже строчит?

ПЕРВАЯ ТЕНЬ.  А как же! Он на своего начальника – заметьте, на своего сокурсника в прошлом! – аж целых пять докладных подал. Анонимно, правда. Но точно уже установлено – он.

ВТОРАЯ ТЕНЬ.  Да-да, этот Нечасов там так отмачивает и такое возводит, что читаешь – и не захочешь, а зажмуришься. Там, можно сказать, данные государственной значимости.

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  Он, что, в Академии для себя свято-место расчищает?

ПЕРВАЯ ТЕНЬ.  Расчищал.

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  То есть как это? – ах, да-а…

ПЕРВАЯ ТЕНЬ.  Вспомнили? Хм, на нём же самом нынче шапка горит.

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  А сам-то он, интересно, чувствует палёное? (Все трое смеются.) Ладненько, если он ещё не почувствовал, то у нас с нюхом дело обстоит всегда неплохо. Так, – давай-ка, подготовь на него материалы по полной форме и сразу же ко мне – на подпись; и сегодня же чтобы – на стол к министру! Да, перестрахуемся лучше. Ну, действуй.

ПЕРВАЯ ТЕНЬ.  Есть! (Исчезает в пространстве.)

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  А что у нас в последнем обзоре?

ВТОРАЯ ТЕНЬ.  Да есть тут кое-что. (Достаёт из портфеля груду бумаг.) Вот позвольте доложить: за прошедшие сутки мы получили от агентов чуть более полусотни сигналов. Так конкретно: прапорщик пожарной части в кругу своих сослуживцев в самых нелепых выражениях отзывался…

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  Фамилия?

ВТОРАЯ ТЕНЬ.  Прапорщик Дуренец.

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  Дальше что?

ВТОРАЯ ТЕНЬ.  Крановщик Коняшин из двадцать первого строительно-монтажного управления в присутствии бригадира и нескольких рабочих сказал…

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  (Захохотав.) А представляешь, что он, этот самый негодяй-Коняшин, творит со своей бедной женой? – Вот приходит он домой и начинает её коняшить, коняшить, коняшить!.. Прямо ж театр-кабаре какой-то.

ВТОРАЯ ТЕНЬ.  Телемастер Виталий из посёлка Салтыковка говорил, ремонтируя телевизор в квартире клиента, – дескать, Россия испокон веков только и жила всегда страхом да жаждой крови… Библиотекарь Заусейлова на общем собрании работников библиотеки в Химках высказала мнение – мол, что в России история идёт всегда вспять. В Московском авиационно-технологическом институте среди студенчества процветает пьянство и нравственное растление; все столы в аудиториях изрезаны и исписаны с тематическим уклоном на рок-музыку, воинствующий антисоветизм и похабщину с матерщиной… Жительница Андрюшкина в доме, что по улице Фруктовая, беседуя с соседями по подъезду, заявила-де: взгляните вокруг – у нас не то, что человек человека, а дерево дерева боится, и камень камню – враг! И далее она прибавила: ей, видите ли, стыдно, что она – русская…

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  Достаточно, понятно. Ну что же, в низовых массах температура нормальная. Ладненько, есть что-нибудь особо сигнальное на высшие эшелоны и персоны влияния?

ВТОРАЯ ТЕНЬ.  (Перебирая листы.) Так… На хозяйственников, на производственников, на милицию, на армию нашу доблестную, на спортсменов, на представителей культуры, на…

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  Хм, что же там на представителей культуры в этот раз?

ВТОРАЯ ТЕНЬ.  В основном, имена всё те же значатся. Перечислить?

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  Зачем? Известно, кто у нас сегодня совращает умы народонаселения – новоиспечённые несознательные музыканты да поэты. А провокаторы-западнопоклонники и вся сволочная интеллигенция у них на подтанцовках, как всегда. Время-то какое наше? Смелые вдруг все стали. Свободы – море, всем всё разрешено и позволено. Ох, и у нас тут дел на целое море всякой мелкотни с хреновиной. И чего людям не живётся тихо, мирно и спокойно?.. Но хоть и то ладно, что пока нет ничего более-менее серьёзного.

ВТОРАЯ ТЕНЬ.  Так то оно так, если бы не одно исключение.

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  Кто?

ВТОРАЯ ТЕНЬ.  Опять и опять фигурирует Бикичиано. (И взмахнув кипой листов.) Посмотрите, сколько опять на него сигналов. И в чём его только не подозревают! – дьявол он, что ли, какой?

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  Так вы выяснили – из какого он контингента и какова его принадлежность?

ВТОРАЯ ТЕНЬ.  Выясняем. Уже даже специальные архивы запросили.

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  И?

ВТОРАЯ ТЕНЬ.  У них ничего на него нет. Даже и фотографии его нет.

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  Это как же так у нас вышло-то: прожил человек жизнь и – ни одной фотокарточки? (И усмехнувшись, вытягивает из кипы по листу и бегло просматривает.) Да-а… От этой всей людской мрази доносы просто шквалом идут, а мы здесь должны со всей их придурью ещё и разбираться.

ВТОРАЯ ТЕНЬ.  Может, сверхсекретные архивы запросить?

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  (Кивнув.) Да. А что делать? Нам ничего другого не остаётся. Уж как не хочется, а заняться этим Бикичиано придётся. А то, знаешь, мало ли что… Перестрахуемся лучше.

 

 И тот, и другой исчезают в пространстве.

 

СЦЕНА 4.

 Дача Ушанова. Гостиная. Входят Ушанов и Домалецкий.

 

ДОМАЛЕЦКИЙ.  И что, Иван Акимович, вы так всегда самолично на ночь обходите всё целиком: и дачу, и весь сад с воротами?

УШАНОВ.  Привычка, милый друг.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Улыбнувшись.) Воров боитесь?

УШАНОВ.  Проверишь, – чтобы всё было в порядке и стройно, а после можешь спокойно отправляться на боковую. А ты – “воров”, “боитесь”… У нас никто и ни отчего не застрахован. Ты поверь мне, Сашко.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Всё ясно.

УШАНОВ.  (Улыбнувшись.) Что, что тебе ясно-то?.. (Вольно устраивается в кресле и берёт стакан с вином.) Ты вот сейчас портрет мой докончишь, тогда я тебе китель свой покажу военный; парадный с орденами и медалями.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Подходит к станку и склонившись над красками.) Да, совсем немного осталось.

УШАНОВ.  Хорошо. А ты мне скажи: что самое трудное рисовать, если брать портретное дело?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Глаза.

УШАНОВ.  Да-а?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Глаза и руки.

УШАНОВ.  Хм, надо ж таки, вот никак не думал. Ну, довершай-довершай.

 

 Домалецкий начинает работать над портретом; Ушанов скучающе позирует, поигрывая стаканом в руках.

 

УШАНОВ.  Значит, Сашко, ты это… решил-таки?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Я должен её увидеть, Иван Акимович. Должен. Понимаете?

УШАНОВ.  Я-то понимаю. А не будет ли это – твоей просто-напросто поспешной и плохо обдуманной инициативой?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Что, простите?

УШАНОВ.  А не будет ли это – навязыванием самого себя? Ты же сразу ставишь себя в невыгодное и заведомо проигрышное положение. Подумай: раз ты отрезал, то к чему же возвращаться? – себя только наизнанку выворачивать.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Призадумавшись.) А вы полагаете, мне такое уж счастье составляет две недели к ряду прождать её здесь и ни с чем уехать, нисколько не объяснившись? Знаете, как на душе скверно? Такой стыд гложет меня.

УШАНОВ.  Вот видишь?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Я должен с ней увидеться; давно бы уехал, да ничего поделать с собой не могу.

УШАНОВ.  Делай, конечно, по-своему. (И помолчав.) Н-дааа… Может ты и прав.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Только бы мне с её отцом не столкнуться: вот уж против кого мне ни за что не устоять. И правота-то на его стороне. Иван Акимович, глаза-то откройте. Это вам недавно жена звонила?

УШАНОВ.  Она. Ага, обрадовалась, что там, в семье дочери, её приняли роднее родной. Теперь загранице дифирамбы поёт.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Как там она? Как там вообще?

УШАНОВ.  (Зевает.) Ну как там может быть? Она сказала, что ей там очень нравится и что там – чуть ли не рай земной. Но, как я понял, там ничего не меняется. Абсолютно та же прежняя политика – всё работает на потребителя: кофе без кофеина, сигареты без никотина, пиво безалкогольное, женщину резиновую можно себе купить – пожалуйста, на какой угодно цвет и тон. И, конечно же, повсеместно американский импорт со своими бурбонами, бигмаками и кока-колами. Ох ты, ценности какие. Тротуары там люди с мылом моют, и она этим там восторгается. Хм, она мне будет ещё говорить! Что я заграницу не знаю? С парковкой машин – сплошное бедствие. Жратва – сплошные концентраты и ничего натурального. Проблемы с безработицей. Рост социального неравенства. Почти что на каждом углу – обманщики всех мастей, пьяницы, проститутки, бандиты, бродяги бездомные. Я когда там был, то вот идёшь, к примеру, по улице или едешь в транспорте, или же просто присядешь в парке, – так и ожидаешь, что вот-вот кто-нибудь либо на тебя грубо наскочит, либо в лицо ногой даст, а то и, больше того, в спину тебе нож запустит. (И глубоко вздохнув.) Ужасный человек, понимаешь? Ужасный.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Кто?

УШАНОВ.  Жена. Я её не выношу, всю жизнь терпеть её не мог. Такое же ядовитое создание, как и вон – скипидарный зной от всех твоих красок. И зачем подобные твари-бабы родятся?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Я извиняюсь, а она, то есть тётя Ася, о вас такого же мнения?

УШАНОВ.  А меня не интересуют её мнения и никогда не интересовали! Ключница! Дочь полотёра!.. Ненавижу! (Подаётся к столику.)

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Нет, Иван Акимович, не вставайте, потерпите ещё немного.

УШАНОВ.  (Наливает вина и садится на место.) Разве ты не замечаешь? – у меня есть всё, о чём мечтается каждому. Вон, разное… и пенсия – будь здоров, и льготы, и верные связи; и у дочери, слава богу, всё устроилось, как нельзя лучше: живёт за границей, хорошая работа; и муж у неё – порядочный мужик, хоть и иностранец.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Так чего же вы? О, нет-нет, голову не заваливайте. И немного правее… нет, правее, ещё чуть-чуть. Вот так хорошо, да.

УШАНОВ.  “Чего же я!” Да всё это – внешние показатели, напыщенная упаковка. Кажимость! Не согревает это; и надоело всё, вот так – по горло!

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Улыбнувшись.) Простите, но я не совсем понимаю концепцию ваших мыслей.

УШАНОВ.  А хрен её знает, эту концепцию. Иногда ничего, но иногда так жмёт впечатление, что жизнь прошла как бы захватывающим кинофильмом старых времён; а далее – непосильный, непреодолимый упор; и сдвига нет. Вот чего я. Утерялась нить моей фокусной цели, иссяк вкус к жизни, что ли. Ведь жить – это прекрасно, что я не знаю? Но доживать, скажу я тебе, Сашко – очень огорчительный период. Нда-ааа… Вот никак я не могу адаптироваться к этому бардаку современности. И к чему весь этот повсеместный переполох устроили, ну? Народ ничего не понимает, что с ним вытворяют, а США и рады стараться. “Перестройка”, “гласность”, “демократия” – хм, нашли тоже какие реальные основы для развития государства. Какую махину-страну взялись разваливать! – растаскивают всё, завоёванное такой нечеловеческой ценою! Что, все наши достижения насмарку, коту под хвост теперь, да?.. Прогнулись мы бесстыдно перед американцами. Тьфу, сколько прожито, сколько пережито – а во имя чего? На что теперь рассчитывать, на кого? На Запад с Америкой? Да они только и мечтают об одном этом, чтобы втащить всех нас в их глобальную систему позиционирования! Мечтают всех нас сделать подконтрольными, но только зря мечтают – эта система их же и завалит со всеми их мечтами. И вся эта их система – ни что иное, как гнусный мировой дурёж. И во всём виноваты только США.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Иван Акимович, новое время наше такое: незачем больше искать врагов и тем более среди тех, кто ими не является; а может быть, и никогда не являлся.

УШАНОВ.  Да? Вот оно – новое время ваше: я в магазине даже трусов приличных не могу себе купить!.. (Домалецкий смеётся в сторону.) И что сейчас вокруг? Посмотреть: ни танцев – одни вихляния обезьяньи; ни песен со словами настоящими, которые давали хотя бы какое-нибудь направление к смыслу. А сегодня то там, то тут одно только и слышишь: “Яблоки на снегу... – Что же мне с ними делать? – Больше я не могу...” Всё чёрт-те-что. Даже мороженое стало таким, что и не знаешь – с какой стороны откусить его. Или сметану сейчас возьмёшь – баланда какая-то. А раньше? Сметанка све-ежая, густа-ая – ложка стоит, хоть и стакан переворачивай – не выпадет ни грамма. А на рынок, бывало, пойдёшь… колбаска там настоя-ящая, дома-ашняя, души-истая!.. (И замолчав, тяжело вздохнув.) Вот думал, что буду себе всегда жить-поживать, как в те мои золотые деньки. За что ж все мы боролись-то? Получается, ничто, как надо, не сработало, и всё впустую.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Думается, страна пришла закономерно к тому, что строила, – к обвалу. Разве не так? Ну, сами-то посудите.

УШАНОВ.  Не могу найти объяснений и посейчас: как могло так всё у нас прогнить?.. Ведь так страна строилась – колоссально! И весь мир взирал с восхищением и уважительной опаской! А впрочем… (И, было, понурив голову, но тут же оживлённо.) А у нас, руководящих спецработников, знаешь, какая крупная личная жизнь бурлила? – что ты! Без осетрины и карбоната обедать не садились.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Цветы, прислуга и всё – спец, спец, спец…

УШАНОВ.  Обязательно. Ах, как мы друг перед дружкой выпендривались: кто что, кто чего, кто-кого, кто-с кем… Да-а, я такую кипучую жизнь прожил – что ты! А гулянки-то мы какие пышные устраивали, о-ооой. К примеру, у одного на стол подают рыбу муксун. У второго – нельма. У третьего – щёкур. Вот так и шло. Нда-ааа, в этом уж мы соревновались по-стахановски! Но и, как ты понимаешь, с известной долей конспиративности, конечно.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Не оттуда ли пошли всякие там соцсоревнования?

УШАНОВ.  Ну, ты уж это… Сашко, не перешучивай. (Но вдруг засмеявшись.) А что ты говоришь – “соцсоревнования”?  Так, между прочим-то, неплохой социальный хомут для управления всех видов госструктур был.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Хомут. То-то и оно, что хомут. Вот он – открытый текст!

УШАНОВ.  Пойми ты, голова, – это же необходимо было: какой же иначе был бы порядок? Так что всё в стране было охвачено дисциплиной и обязательной подотчётностью.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  На словах и на бумаге?

УШАНОВ.  Хоть и на бумаге – да; а всё же рапортовали все, без исключения: и промышленность, и сельское хозяйство, и армия, и культура, и образование и так далее. Хм, “Всё сбылось, чего мы ждали: урожайный вышел год… Дорогой товарищ Сталин, принимайте наш отчёт!” (И вздохнув.) Всё диктовалось идеалами коммунизма. А другого было не дано. Тогда – знаешь как? – прикажут, и будешь пить мочу своего начальника.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Не очень-то вы, видать, сами верили в идеал коммунизма.

УШАНОВ.  Ох, спина устала, Сашко… Разное бывало отношение, но чтобы верить – ни одной минуты не верил. Я что, сумасшедший? Скажу тебе так: в мою активную бытность, наверху никто в душе не верил, я не встречал там ни одного убеждённого коммуниста. Но обстановка была грандиозной, и система была гениально выстроена! Мы все хватались за эти коммунистические идеалы, как за спасательный круг, а иначе утонешь; или если найдутся у тебя какие-то силёнки, то будешь до конца жалких дней своих просто барахтаться на плаву в вонючей жиже.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Так уж никто и не верил?

УШАНОВ.  А? Во что?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  В коммунистические идеалы; или точнее…

УШАНОВ.  Я понял твой вопрос, я понял. – Ну почему же? Внизу, безусловно, находились такие, кто верил. В основном – в провинции. Но это всё было такое меньшинство.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  А остальные, что же?

УШАНОВ.  (Махнув рукой.) А, просто запуганная гигантская мышиная масса, где тот брал и имел от государства, кто платил ему лицемерием и кто был неуловимо проворным… Сашко, какая у тебя кисть слишком уж большая; нет?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Вы не обижайтесь; тем более, это может сойти за шутку, но у вас несколько крупноваты черты лица.

УШАНОВ.  А-а, тогда – конечно, конечно.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Иван Акимович, а вот так спросить: был ли страх перед той самой запуганной мышиной массой?

УШАНОВ.  Никто её не боялся. Чего её бояться? Карательный конвейер работал – знаешь как? – как самый совершенный стандарт.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  По тогдашним временам, как известно, все всего постоянно боялись: та власть никого не щадила – ни своих, ни чужих.

УШАНОВ.  Чего-о? Какие ещё “свои-чужие”? Да нечего было бояться. Исполняй всё надлежащее, имей положенное, соблюдай партдисциплину и не болтай нигде и ни с кем лишнего или там чего-то такого вычурно-витиеватого… Ты понимаешь меня, да? Хм, вот послушай, стишатки какие ходили в те времена:

Враги нашей жизни, враги миллионов, –

Ползут к нам троцкистские банды шпионов,

Бухаринцы, хитрые змеи болот,

Националистов озлобленный сброд.

Они ликовали, неся нам оковы,

Но звери попали в капканы Ежова.

Великого Сталина преданный друг,

Ежов разорвал их предательский круг.

 

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Убрав свою улыбку.) А Сталина? Сталина вы боялись?

УШАНОВ.  О, хватил… Сашко, Сашко… (С раздражением.) Да если бы встал Сталин и сейчас вошёл в Кремль, и приказал: “Смирно!”, то все нынешние всё бы в раз позабыли, что у них вокруг, и вытянулись бы по струнке; и вся страна общей громадиной-скалой встала бы в ружьё и по стойке! Пока ещё жива тем временем хоть одна душа, будет жив и страх перед Сталиным. (И еле слышно добавив.) Иосифом Виссарионовичем. Н-дааа… Неискоренимый рабский страх. Тогда страшно одно было – не холуйствовать. Ох, я опьянел…

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Закончив рисовать, вытирает руки.) Всё.

УШАНОВ.  Ну-ка, покажи, что там у тебя получилось. (Поёт.) “Пусть будет красив он и ярок!..” (Получает свой портрет, смотрит; и постепенно меняясь в лице.) Не ожидал, вот-те на-ааа… Ты, знаешь ли, милый друг, досадно от такого несовпадения.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Иван Акимович, дядя Ваня, что такое? Успокойтесь.

УШАНОВ.  (Утирает проступившие слёзы.) Вот вытащил ты что-то из меня наружу. Здесь, в глазах, все мои перепады жизни. Думаешь, легко было терпеть столько-то лет? Всю дорогу я жил, словно было хождение по раскалённому железу.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Да что ж вы так реагируете? Поверьте, не стоит.

УШАНОВ.  Нет-нет, вы – интеллигенция всё… но ты помолчи, Сашко. Знаешь, чего я боюсь больше всего? Бывает, я подхожу к зеркалу и не узнаю себя. Такая оторопь берёт. Думаю: кто это такой? неужели это – я? Я не поэт, не писатель, то есть не владею той техникой изысканного художественного слова, но как хочется кому-то отчётливо выразить это тяжёлое чувство тоски – что жизнь прошла и безвозвратно. В настоящем это – самое невыносимое для меня. Такая вот драма. (И махнув рукой.) А остальное всё – сама простота, как спичка деревянная.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  И зачем вы нагнетаете на себя такую мрачность?

УШАНОВ.  Мрачность? (Привстаёт.) Сейчас я покажу тебе свой альбом, и ты увидишь, убедишься – каким я был и кто я такой! С кем я был запанибрата; и какие люди были: Каганович Лазарь Моисеевич, Жданов Андрей Александрович! А награды ты мои видел? Я сейчас…

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Усаживая его на место.) Видел, видел я ваш фотоальбом, Иван Акимович. И ордена, и медали, и оружие именное, и китель ваш с генеральскими погонами.

УШАНОВ.  Сашко-о… Я не могу быть старой развалиной; время сотворяет с человеком такую гадость, гадость, гадость! Ох, я опьянел… Вон Бикичиано, чёрт этот хитрющий, он как будто таким и родился. Я его знаю более тридцати лет – и всегда он при этих госдачах.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Это он с тех пор здесь? Прилично.

УШАНОВ.  Да, с тех самых пор. Как здешний уголок стал государственным дачным заповедником, и, говорят, Бикичиано здесь появился. И по сей день – одна и та же образина. И всё такой же: одна и та же одежда, пропахшая тлеющей мешковиной; ни семьи у него, ни собственности, ни желаний. Живёт кротом в каморке, в подвале дачи Нечасовых; никто там у него ни разу не был; никто не видел, как он ест, пьёт; когда он спит, где бывает, когда он моется и, извиняюсь, справляет естественные надобности.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Он здесь как-то оформлен, что ли?

УШАНОВ.  Правление платит ему какие-то копейки, как дежурному электрику. Но что из этого? – разве этим занятием можно жить?.. Да все его думы пронизаны отчаянным скупердяйством. Одни и те же разговоры на одни и те же поганые темы. Он же – придурочный. Чего ему? Ему всё нипочём.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Да, есть у него некие своеобразные перехлёсты.

УШАНОВ.  Ой, не всё так просто, Сашко. Помню, когда реформировали НКВД… (Озирается по сторонам; и приглушённо.) Короче, начался процесс вербовки новых кадров для более тонкой работы в обновлённых условиях. Ты понимаешь? Нет?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Новая генерация стукачей? (Из рук содрогнувшегося Ушанова на пол падает почти пустой стакан.) А старых куда?

УШАНОВ.  (Продолжая озираться.) Куда, куда… Когда распустили Коминтерн с его фикцией о мировой революции, всю агентурную сеть стали перевербовывать с учётом новых политических задач и ориентиров, а кто не годился, того… (Делает определённый знак.) Ты понимаешь? Нет? Вот ты говоришь, перехлёсты у него. А знаешь ли ты, что, Бикичиано этот, он же…

 

 Слышится стук в дверь, а за ней голос Бикичиано: “Иван, ты знаешь, что ворота твоего гаража не заперты?”

 

УШАНОВ.  (Преобразившись.) Входи, Юра. (И к Домалецкому.) Вот лёгок на помине как всегда. Тьфу, да чтоб ему!..

 

 Входит Бикичиано.

 

БИКИЧИАНО.  Я на всякий случай их проволокой скрепил; ничего?

УШАНОВ.  Правильно, спасибо. Это Боря запаску на машину собирался ставить. А замок-то… (и кивнув на стол) вон он. Пожалуй, пойти закрыть. (Берёт замок.) Как, пройдёмся, Сашко?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Да.

УШАНОВ.  (Глянув на Бикичиано и заворчав.) Что проволока? – Да и чья она? А вдруг чужая какая. Нет-нет уж, нам чужого не надо; чужого нам не на-адо…

 

 Все трое уходят.

 

СЦЕНА 5.

 В то же самое время:

Нечасов, Нечасова и Галина у себя на даче. С ними – Нынин. Лёгкий ужин.

 

НЕЧАСОВ.  Я его спрашивал и не раз: откуда здесь столько маленьких дверей, и к чему они? А он всегда твердит одно и то же – а, мол, проживал на этой даче какой-то карлик-миллионер – маркиз де Туа. Заладил своё – “маркиз де Туа”.

НЫНИН.  (В сторону.) “Маленькую девочку вижу я, но маленькой девочке не до меня…”

НЕЧАСОВА.  (В сторону.) По ночам – шаги на чердаке, чьи-то перешёптывания, где – смех, где – шорохи по сторонам; светятся ужасом блуждающие точки…

ГАЛИНА.  (В сторону.) И почему все оптимисты – дураки?

НЕЧАСОВ.  Ведь ходит специально в присутственные места, занимает очередь, часами просиживает. А причина? – просто пообщаться с людьми, которые ему совсем не нужны.

НЫНИН.  “У маленькой девочки одна беда: маленькая девочка совсем одна…”

НЕЧАСОВА.  И тишина такая, что – скажешь слово, и голоса своего испугаешься…

ГАЛИНА.  (Подперев руками голову и безучастно глядя в сторону.) Ну и обстановка складывается, – каждый сам в себе. Все умные такие; вроде знакомые, но такие отдалённые и совсем не знающие друг друга…

НЕЧАСОВ.  И родственников у него никого нет. Куда он всё копит? А деньги у него есть; и не малые деньги – ох, не малые.

ГАЛИНА.  Хм, сидят люди в атмосфере внешнего спокойствия, перемещают по инерции свои слова, как можно подальше от себя, и как будто покорно ожидают окончания жизни…

НЫНИН.  “Маленькая девочка кого-то ждёт, больше нет у ней забот…”

НЕЧАСОВА.  Кто-то ждёт, кто-то гонит прочь; кто-то любит день, а кто-то любит ночь… (Подходит к окну.) Прекрасный ветер!.. Боря, а что, может человек ходить по воде или летать, подобно птице?

НЫНИН.  Без вспомогательных средств?

НЕЧАСОВА.  Да.

НЫНИН.  То есть натурально?

НЕЧАСОВА.  Да.

НЫНИН.  Теоретически, может.

НЕЧАСОВА.  Значит, и всё кривое в жизни по силам человеку выправить?

НЫНИН.  Нина Викторовна, думаю – да, но если только обрести благородство души. Но какая судьбоносная звезда и когда укажет путь к этому?

ГАЛИНА.  Если таким образом рассуждать, то будешь этого ждать до самой дремучей старости.

НЫНИН.  Хорошо бы; но если бы только обязательно дождаться.

ГАЛИНА.  А вдруг не дождёшься, и не укажет звезда?

НЫНИН.  Значит, таков приговор судьбы.

ГАЛИНА.  Но послушай, а как же тогда самосознание, воля, внутренний подвиг стать благороднее самому, а не ждать пока челюсть не отвалится?

НЫНИН.  Да я думал об этом. Всё верно, верно. Но всё равно невозможно узнать и даже предположить, какие формы примет дальнейшая жизнь в будущем.

ГАЛИНА.  Не надо, не надо валить всё на будущее! Чем живёт человек в сей момент, и какое благо словом и делом несёт собою он в настоящем, тем ему и ответит будущее; и коли умеешь осознанно отвечать сегодня, сейчас, в сию минуту перед собственной совестью, вот и лови этот миг своей звезды да и двигай себе в будущее и неси искреннее благородство как пример остальным! Что, разве я не о благородстве говорю?

НЫНИН.  Да-да, в принципе-то это и есть благородство.

НЕЧАСОВА.  Иногда благородство становится далеко и далеко не благом.

НЕЧАСОВ.  Высшая форма ничтожности!

ГАЛИНА.  Папа, ты о чём?

НЕЧАСОВ.  Он как ёж-медуза: не знаешь, с какой стороны его ухватить. Он как яблоко захлевное: и не сообразишь, как его и воспринимать-то следует, чудодея тайных дел.

ГАЛИНА.  Да ты про кого всё это говоришь?

НЕЧАСОВ.  Что? А-а, я всё про нашего Бикичиано.

ГАЛИНА.  Про Бикичиано? Ты уж, знаешь ли, это – чрезмерно.

НЫНИН.  Владимир Игоревич, а не знаете, действительно был тот самый маркиз – карлик-богач?

НЕЧАСОВ.  Я наводил справки и не получил ничего, чтобы удостовериться, что не было такого человека. Возможно, это – просто бикичиановская “сверхценная” идея. Пока прояснить ничего не удаётся.

ГАЛИНА.  “Сверхценная” идея, ты сказал?

НЕЧАСОВ.  Да, в научной психиатрии есть такой термин, как симптом вялотекущего необратимого умопомешательства. Впрочем, как установлено, у любого миллионера в той или иной степени возникают проблемы с собственной психикой. И наш Бикичиано, естественно, не исключение.

НЕЧАСОВА.  Да кто же видел его миллионы? – вот напридумали.

НЕЧАСОВ.  Не скажи, не скажи. Есть кое-какие факты, есть.

ГАЛИНА.  Например?

НЕЧАСОВ.  Вот был такой случай. (Наливает в чашки чай.) Иван Акимович рассказывал. Слышишь, Боря?

НЫНИН.  (Переводит взгляд от Галины.) Да, да. Спасибо.

НЕЧАСОВ.  Эту дачу до нас ранее занимал, как вы знаете, Марфень Георгий Спиридонович. О-го-го, в каких кругах министерских он вращался. Так вот однажды в гостях у него был директор одного из московских театров. А в то время так получилось: тогда только что сняли Хрущёва, и приключилась заминка с выдачей зарплаты. Короче, и разговор их проходил под углом соответствующей ситуации. И вот… невозможно поверить, но такой значительный, государственного уровня, человек, как Георгий Спиридонович, приглашает к себе Бикичиано и просит его помочь директору театра под собственное честное слово. Что вы думаете? Этот наш Юрий Дикранович Бикичиано без вопросов, и не моргнув глазом, отваливает столичному театру в долг ту нужную сумму для оплаты аванса в полном объёме для всего персонала. А деньги по тому времени были весьма и весьма немалые, доложу я вам.

ГАЛИНА.  Вот это да!

НЫНИН.  И театр потом рассчитался с ним?

НЕЧАСОВ.  Ну а как же.

НЫНИН.  Да, со странностями, со странностями человек.

НЕЧАСОВА.  (Поглядев в окно; и в сторону.) Совершенно не о чем говорить.

ГАЛИНА.  (В сторону.) И почему ничего не происходит?

НЕЧАСОВА.  Боря, ты не знаешь, где сейчас Саша?

НЫНИН.  (В растерянности от неожиданного вопроса.) Знаю, Нина Викторовна.

НЕЧАСОВА.  Вы с ним, наверное, продолжительно обсуждали всю эту нашу историю?

НЫНИН.  Признаться честно: да.

НЕЧАСОВ.  Только могу догадываться, в каких ипостасях он нас всех перед тобой выставил.

НЫНИН.  Вы напрасно так, Владимир Игоревич.

НЕЧАСОВА.  Боря, я понимаю, что своим вопросом я провоцирую тебя, но скажи: где он проживает, как?

НЕЧАСОВ.  Нина, ты не Борю провоцируешь, а меня. Я лучше уйду, вон к Ивану Акимовичу. В шахматы поиграем.

ГАЛИНА.  Нет, папа, перестань. Давай включим телевизор… или, может, в лото поиграем, а?

НЕЧАСОВ.  Поиграем, поиграем. Когда-нибудь. Но не сегодня.

ГАЛИНА.  Тогда расскажи ещё чего-нибудь о Бикичиано.

НЕЧАСОВ.  (Нервически постукивая пальцем о стакан.) А что ещё о нём рассказывать? О нём уже столько говорено-переговорено. Это Иван Акимович знает его как облупленного, а я лишь пересказываю. У нас и в Академии уже знают многие, что живёт в нашем пресловутом “царстве” некто Бикичиано, подпольный миллионер. Хм, философ-фантаст!

НЫНИН.  Но всё-таки натура очень примечательная, Владимир Игоревич.

НЕЧАСОВ.  О, разумеется-разумеется, – если как завершающее звено после ворон, крыс и тараканов.

ГАЛИНА.  Почему же, столько лет мы здесь уже, а я слышу постоянно и от тебя, и от Ивана Акимовича и ото всех прочих только одно и то же: Бикичиано, Бикичиано, Бикичиано? – Главное имя!

НЕЧАСОВА.  Верно-верно, Галя, и сами все они тут давно стали, сами того не замечая, маленькими похожими бикичианчиками.

НЕЧАСОВ.  Не выдумывай.

НЫНИН.  Но, действительно, Владимир Игоревич, занимательная популярность его определённо присутствует, словно фантом; и влияние его. Я тоже вообще-то поддался. Вот – ему облигацию привёз.

НЕЧАСОВА.  Наконец-то, вижу первого человека, кто это сделал.

НЫНИН.  Да? А я подумал-таки: почему не доставить небольшую радость столь заслуженному человеку?

ГАЛИНА.  Любопытно, что будет: потом расскажешь.

НЕЧАСОВ.  Заслуженному? Нет, Борис, – ой, как ты не прав. Зря ты с ним связываешься. Это может быть очень даже чревато.

 

 Все смотрят на Нечасова.

 

ГАЛИНА.  Ты, папа, намеренно, что ли, всегда выстраиваешь проблемы на пустом месте?

НЕЧАСОВА.  Володя, не понимаю, а что здесь такого?

НЫНИН.  Да, Владимир Игоревич. Ну, попросил он меня купить для него облигацию – хм, да я думаю, простая безобидная блажь одинокого пожилого человека.

НЕЧАСОВ.  Как же, блажь! У этого человека не может быть ни блажи, ни бесполезного звука, ни одного неверного жеста! Уже не говоря об излишних шагах в действиях. Какая блажь? Да он каждого так и норовит вплести в свои сети. Вы всего не знаете. И больше ни слова!

ГАЛИНА.  Ты хоть слушаешь себя – что ты такое городишь?

НЕЧАСОВА.  Твоё утомление переходит просто-напросто в маразм.

НЫНИН.  Владимир Игоревич, а если так… (И улыбнувшись.) Разве он не слегка свихнувшийся горе-накопитель?

НЕЧАСОВ.  Его остерегаться надо, а не лясы с ним точить и облигации покупать.

ГАЛИНА.  Довольно, это уж совсем! (Отворачивается.) Идиотизм какой-то.

НЕЧАСОВ.  Вы же ничего не знаете! Это же… (И озираясь по сторонам.) Это же – квалифицированный соглядатай-сексот! Профессиональнейший информатор и осведомитель! (Все настороженно смотрят на Нечасова.) И всё, больше ни слова! Только прошу всех вас…

 

 За окном слышен хлопок выстрела.

 

ГАЛИНА.  У кого это?

НЕЧАСОВА.  Что это?

 

 Все бросаются к окну.

 

ГАЛИНА.  Это у Ивана Акимовича.

НЫНИН.  И свет во всех окнах.

НЕЧАСОВ.  Так, всем оставаться здесь! (Быстро уходит в свой кабинет и вскоре выходит оттуда с пистолетом в руках.) Я – туда, и повторяю: никому не сметь выходить, ни ногой!

ГАЛИНА.  Папа!

НЕЧАСОВ.  Я сказал!

ГАЛИНА.  Там же Саша!

НЕЧАСОВ.  Что? Ах, вот как? (И окинув всех жёстким взглядом.) Всем сидеть смирно! Ясна команда?

НЫНИН.  (Едва слышно.) Так точно.

 

 Нечасов уходит.

 

СЦЕНА 6.

 Дача Ушанова. Иван Акимович озабоченно крутит в руках пистолет.

 Бикичиано и Домалецкий спокойно играют в шахматы.

 

УШАНОВ.  Вот неладно как вышло. Давно, давно не пользовался. И на тебе! – чуть до беды не дошло. (Всматривается в пол.) Ох, как просквозил.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Еле сдерживая смех.) Да уж, Иван Акимович. А ведь когда-то, было время: вы сами в Академии, наверное, преподавали своим подопечным, как нужно обращаться с оружием, и уж тем более, с боевым.

УШАНОВ.  Ох, Сашко, не иронизируй ты.

БИКИЧИАНО.  Сейчас набегут со всех сторон. Акимыч?

УШАНОВ.  А?

БИКИЧИАНО.  Я говорю, приготовься к отговоркам. Как будешь выворачиваться, если что?

УШАНОВ.  Если что?

БИКИЧИАНО.  Скандал. Могут начать оперативное расследование.

УШАНОВ.  Юра, вы же – свидетели: я же без злого умысла, ты что? Вот он, предохранитель… Ну, попробовал… руки не те уже, мать честная. Сашко, надеюсь хоть на твоё понимание.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Мне-то сейчас что делать, если набегут?

УШАНОВ.  Ты-то не беспокойся, сиди и отдыхай. Ты у меня в доме, понял?

БИКИЧИАНО.  (К Домалецкому.) Профессор, ты передвигал турку-то?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Посматривая куда-то вдаль сквозь окно.) Да-да, прошу, Юрий Дикранович, ваш ход.

БИКИЧИАНО.  (Не отрывая глаз от шахматной доски.) Что, Иван, трясутся поджилки-то? В прежние времена за такое попробование с тебя бы объяснительных с десяток стребовали. Да и на Лубянке ты бы по кабинетным коврам брюки в коленках все истёр до дыр огроменных.

УШАНОВ.  Хватит, хватит подсмеиваться.

БИКИЧИАНО.  Ты бы лучше свой партбилет проверил. Ну-ка, где он у тебя, не потерял?

УШАНОВ.  Он всегда при мне. (Молча и понуро выходит в другую комнату.)

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Склонясь над шахматной доской.) А я переживаю за дядю Ваню.

БИКИЧИАНО.  Чеховского?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Усмехнувшись.) За нашего. По-моему, он и вправду испугался. А вы его зачем-то ещё каким-то скандалом с расследованием пугаете.

БИКИЧИАНО.  Как-то один европейский классик сказал, что иногда возникают такие подходящие нужные моменты, когда крайне пуганых идиотов – самое время пугнуть. А ко всему прочему, дяде Ване твоему не привыкать пугаться. (И передвинув фигуру на доске.) Ну, что, сдаёшься?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Смотрит на доску, где уже осталось совсем мало фигур.) Да-а…

БИКИЧИАНО.  Что “да”?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Мм? А-а, просто я этим словом обозначил траекторию своей мысли.

БИКИЧИАНО.  Мысли? Мысли о чём?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  А что значит, “не привыкать пугаться”?

БИКИЧИАНО.  (Засмеявшись.) Что, интересно? Здесь такой очумелый контингент: все за всеми любят наблюдать. Но за каждым наблюдателем всегда имеется смотрящий, а за смотрящим есть всегда глядящий; и за глядящим всегда есть бдящий. Такой контингент, который всегда и всего пугался и боялся, боится и будет бояться до конца дней своих.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Неужели и вы, Юрий Дикранович, причастны к тому самому контингенту? Не могу поверить.

БИКИЧИАНО.  Ты играешь или нет?.. Я – сам по себе.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Опустив глаза на шахматную доску.) Понятно. И непонятно.

БИКИЧИАНО.  Значит, ты мне облигацию-то купишь? Да?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Одну?

БИКИЧИАНО.  Можешь и не одну. А деньги я тебе отдам сразу.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Ладно, куплю. Можете считать: я вам даю своё слово.

БИКИЧИАНО.  Всё, мат! (И хлопнув в ладоши.) Ха-ха-ха, недолго музыка играла! Что, профессор, ещё партию, ну?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Расставляя фигуры.) Вот сколько мы с вами играем – кажется, и ходы выбираю точные, а получается всё одно: полное фиаско. Странно.

БИКИЧИАНО.  (С улыбкой, покачивая головою.) А вот ЭТОТ, знаешь, как играл? – никто из его компаньонов так и не смог у НЕГО ни разу выиграть?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  А вы играли с ним?

БИКИЧИАНО.  Так ОН же играл только с выдающимися людьми бизнеса да с высочайшими сановниками. Но играл ОН только один раз в неделю, по пятницам вечером, и только одну партию. Но для этого надо было записаться на игру у его секретаря. Скажут ЕМУ: “Господин маркиз, разрешите с Вами сыграть?” А ОН: “Поцалуцта, но нуцно вам цаппицацца, и цаодно уцнаете какова цтавка на игру и уцловия.”

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Он, что, на деньги играл?

БИКИЧИАНО.  Нет, только на золото. Но САМ ставил только наличные. Таковы были условия. И если кто-то приносил ЕМУ золотой перстень или там разные драгоценности, ОН всегда предупреждал: “Нет-нет, цолото Мы воцьмём, а камецки Нам не нуцно.”

ДОМАЛЕЦКИЙ.  И ни разу, говорите, он не проиграл?

БИКИЧИАНО.  Как я знаю: ни разу. Одно исключение, правда, было. Во время войны познакомили его с чемпионом мира. Ты хоть знаешь, кто тогда был шахматным королём?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Алёхин?.. – нет?

БИКИЧИАНО.  Так что это была в его жизни единственная партия на интерес, или как ОН говорил: “На интерец, на интерец.” И что ты думаешь? (И хлопнув в ладоши.) Ха-ха-ха!.. Ничья! Так вот, профессор. Что говоришь-то, насчёт облигации?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Будет. Я дал слово. Но позвольте условие.

БИКИЧИАНО.  Какое условие?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Я вам её подарю, и денег мне от вас не надо.

БИКИЧИАНО.  Я не бедный, и подарков не принимаю ни от кого.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Так я же – исходя из доброго и душевного своего расположения к вам.

БИКИЧИАНО.  Не надо мне твоего доброго и душевного расположения. Я же не прошу тебя мне подарить облигацию, я прошу для меня купить её. В этом-то смысл; мой смысл.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Простите, но я хочу вам её подарить. Помилуйте, в чём у вас непонимание?

БИКИЧИАНО.  Тьфу, ты! Да что ж ты такой бестолковый! Нет, рисуешь ты, профессор, очень даже хорошо – возражать не стану, но характер у тебя какой-то, я извиняюсь, щепетильный, двусмысленный. Откуда всё это в тебе? Зачем? Ты же – умный парень!.. (Незаметно из другой комнаты выходит Ушанов, старательно протирающий пистолет.) Вон Акимыч твой, как обносившийся кардиган, лысину на голове своей протёр: всю свою несчастную жизнь во всём сомневается, всего боится как кролик, и всем завидует до белого каления. И ты всего чего-то допытываешься и сомневаешься…А знаешь ли ты, к примеру, чем всю жизнь занимался этот твой дядя Ваня, какими такими делами-то качал и чем заведовал, а? Это он сейчас такой с затупившимися зубами, как перегорелый кобель на диване… (И вдруг загадочно улыбнувшись.) А откуда я всё знаю – спроси меня, а? (И хлопнув в ладоши.) Ха-ха-ха!.. (Внезапно прекращает смех, увидев Ушанова с пистолетом.) Но дело не в этом; это я всё к примеру говорю, конечно.

 

 Постучав в дверь, решительно входит Нечасов с пистолетом в руках.

 

НЕЧАСОВ.  А-а! Значит, вот ты где, сукин сын, отсиживаешься! Ну, сейчас будешь держать ответ по самой строгой форме! (Неожиданно для себя сталкивается с Ушановым.) Ой, простите, Иван Акимович. Добрый вечер. (Убирает свой пистолет.)

УШАНОВ.  Что это за своеволие, товарищ генерал-майор? А? Вы что, забылись? Давно ли вы стали позволять себе жить вне субординаций и вне устава? (Нечасов становится на вытяжку.) Сейчас же вон отсюда и войти, как подобает! И строевым!

НЕЧАСОВ.  Есть! (Выходит. Стук в дверь. Входит и направляется строевым шагом к Ушанову.) Товарищ генерал-лейтенант в отставке, разрешите присутствовать в вашем доме и с вашего дозволения провести беседу с одним из ваших гостей?

УШАНОВ.  Вольно, разрешаю, Володя. Ладно, тем более что к Бикичиано и у меня тоже заимелись кое-какие вопросы.

НЕЧАСОВ.  Никак нет, Иван Акимович. В данный момент Бикичиано Юрий Дикранович – не в сфере моего внимания и претензий.

УШАНОВ.  Да? Тогда угомонись и по порядку изложи суть своего чрезмерного волнения.

НЕЧАСОВ.  Что ж, по порядку, так по порядку.

БИКИЧИАНО.  (Встаёт.) Пойду территорию посмотрю, – может, какие там неполадки. Владимир Игоревич, я починил вашу кофемолку-то. Так я сейчас её занесу к вам?

НЕЧАСОВ.  (Не отводя своего взгляда от Домалецкого.) Да, Юрочка, конечно. Спасибо тебе.

БИКИЧИАНО.  Не за что. (Направляется к выходу.)

УШАНОВ.  Юра, когда освободишься от всех своих дел, не заглянешь ли ко мне?

БИКИЧИАНО.  Загляну. (Уходит.)

 

 Нечасов и Домалецкий сидят напротив друг друга. Ушанов чуть поодаль, продолжает протирать свой пистолет.

 

НЕЧАСОВ.  Встань-ка, Александр, на секундочку.

 

 Домалецкий встаёт. Нечасов резко встаёт и даёт Домалецкому пощёчину.

 

УШАНОВ.  Прекратить!!! (Пистолет в его руках неожиданно стреляет в пол.)

НЕЧАСОВ.  (Содрогнувшись.) Чёрт бы тебя побрал, Иван Акимович!

УШАНОВ.  Ох, да что же это сегодня?.. А ты, Володя, что это такое, а? Я тебя спрашиваю!

НЕЧАСОВ.  Это, чтобы он в глаза смотрел, мерзав… (Пистолет Ушанова вновь стреляет в пол.) Иван Акимович, ты с ума сошёл! – хватит пол кромсать! (Подходит к Ушанову, отбирает у него пистолет, разряжает и возвращает.) Прошу вас, Иван Акимович, примерно собраться.

УШАНОВ.  Ох, в ухе заложило, Володя. Сашко, ох трудно.

НЕЧАСОВ.  Иван Акимович, мы ж не бабы, в самом-то деле.

УШАНОВ.  Какая мышь?.. К чёрту всё! – Володя, ты можешь сесть и объяснить своё поведение, наконец? И если ты ещё себе позволишь, то я тебя вон выставлю и, честное слово, накажу.

НЕЧАСОВ.  Всё, всё. Да-да, теперь я готов говорить степенно.

 

 Все трое, молча, рассаживаются по местам.

 

НЕЧАСОВ.  Скажи, пожалуйста, дорогой мой Александр, я или моя жена, или дочь моя тебя когда-нибудь чем-то обидели, в чём-то обманули или что-то подлое против тебя совершили? Разве все мы с тобою не были доверительными людьми друг для друга? И разве вся наша теплота отношений предполагала хоть какое-то взаимонепонимание между всеми нами?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Простите меня, Владимир Игоревич.

НЕЧАСОВ.  И ещё, Александр, скажи мне, пожалуйста, если в тебе рождались какие-то колебания, терзания или же некий сумбур неосознанных чувств, то почему ты не пришёл с этим ко мне? По-че-му?.. А ты? – в такой момент бессовестно исчезаешь, бросаешь всё на такую беду для нашей фамилии. Кто ж так делает? Я уверен: ты знаешь, кто так делает.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Простите, Владимир Игоревич. (И утерев с лица слезу.) Я очень и очень сожалею…

НЕЧАСОВ.  (Даёт резкую пощёчину Домалецкому.) Чтобы ты не размокал.

УШАНОВ.  (Было, вскочив с места.) Прекратить сейчас же!!! Что это, на самом-то деле? Мы не в какой-то там американской Джорджии, где каждому позволено морды бить налево-направо!

НЕЧАСОВ.  Иван Акимович, это я его уже в ином смысле, чтобы он тут нюни не распускал.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Не буду. Спасибо.

 

 Слышится стук в дверь.

 

УШАНОВ.  (В момент изменившись в лице.) Всё, finita. Это по мою душу. (И засуетившись.) Ну, Бикичиано! Значит, уже донёс, подлец. Ох, не знаю уж, как жить. Чихнёшь ненароком, и то донесёт, вот гад ползучий какой.

НЕЧАСОВ.  Да не выдумывайте; прошли те времена, чтобы за такое…

УШАНОВ.  Времена-то прошли, да люди остались. Володя, может, мне для вида прилечь?..

НЕЧАСОВ.  Да-да, прилягте, прилягте на всякий случай.

 

 Ушанов быстро устраивается в лёжку на диване.

 Входят Нечасова, Галина и Нынин.

 

НЕЧАСОВА.  Вы разрешите, Иван Акимович?

УШАНОВ.  (Обрадовавшись.) А-а!.. Проходите, проходите, гости дорогие.

НЕЧАСОВА.  А что здесь происходит?

УШАНОВ.  Это всё с моей стороны, Ниночка. Я, я виноват. Как говорится, старость – не младость; и вот результаты. (Указывает на простреленный пол.)

НЕЧАСОВА.  Боже, ну как же так, Иван Акимович? – всю нашу мирную, райскую слободу переполошили. Хорошо, что Бикичиано всех успокоил; сказал, что это генерал опробует свой именной пистолет.

УШАНОВ.  (Выдохнув и расплывшись в улыбке.) Вот молодец у меня Юраша! А люди? А люди-то разошлись?

НЕЧАСОВА.  Посмеялись и разошлись. Здравствуй, Саша.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Здравствуйте Нина Викторовна.

УШАНОВ.  Давайте, давайте… э-э, присаживайтесь, располагайтесь. А у меня есть отличное вино. Я сейчас доставлю, подам.

НЕЧАСОВ.  Нет, Иван Акимович. Я думаю, не будем мы пить вино, спасибо большое.

УШАНОВ.  Жаль, Володя. Очень жаль. (Садится на своё место.)

 

 Пауза.

 Галина и Домалецкий не расстаются взглядами.

 

ГАЛИНА.  (К Домалецкому.) А со мной поздороваться не хочешь?

 

 Все смотрят на Домалецкого.

 

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Хочу.

ГАЛИНА.  Ну так?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Не могу.

ГАЛИНА.  Отчего же?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  В голове лишь сухие формальности.

ГАЛИНА.  А ты уверен, что у тебя там всё в порядке? В голове.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Не уверен. Но мой разум работает; плохо ли, хорошо ли, но работает.

ГАЛИНА.  И к чему это, интересно?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  А к тому, что я должен…

ГАЛИНА.  А ты кому-то и что-то должен?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Пожалуйста, Галочка, давай не устраивать словесного фехтования.

НЫНИН.  (Опустив взгляд, и в сторону.) “Одинокий безучастный человек, Отчего ж он миру не угоден? Может быть, он в чём-то несвободен?..”

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Наша проза жизни – в эпизоде.

НЕЧАСОВ.  (Саркастически хмыкнув.) Что это – философия?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Возможно, да: философия – как безумство тысяч рек.

НЫНИН.  “Отчего же миру не угоден одинокий и несчастный человек?”

ГАЛИНА.  Но вернёмся к эпизоду. (И к Домалецкому.) Вы не против? Нет?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  В последнее время я то и делаю, что возвращаюсь и возвращаюсь к эпизоду. К тому эпизоду. Я должен найти ясное, решающее самоопределение: как мне жить дальше? Я думаю, что это важно здесь для всех.

ГАЛИНА.  С чего ты взял, что для всех?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Потому что я виноват во всём и перед всеми вами.

НЕЧАСОВА.  Саша, ты ни в чём и ни перед кем не виноват.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Галя, ты, видимо, ждёшь от меня сейчас каскада раскаяний и обязательного осуждения самого себя?

ГАЛИНА.  Вот уж очень надо.

УШАНОВ.  (Со стаканом вина.) Друзья мои, давайте друг друга понимать, а не конфликтовать, потому что мы друг без друга… мы друг для друга… Друзья, отдыхайте и радуйтесь!

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Если радоваться, то одному – точно: что больше всем нам не придётся расточать и собирать дежурные постыдные любезности.

НЕЧАСОВ.  Александр, да что с тобой такое? Ты можешь объяснить? И почему ты так говоришь? (И с трудом сдерживая себя.) Как мне обрести спокойствие?..

ГАЛИНА.  Папа, нет смысла себя взвинчивать. Успокойся.

НЕЧАСОВ.  Да-да, сейчас совсем не до горячих слов и обидных выражений.

НЕЧАСОВА.  И забудь их навсегда, Володя.

НЕЧАСОВ.  (Помолчав, и ровным тоном.) Мы наприглашали более сотни гостей, родственников; те зарядились подарками, настроились. О нас с Ниной не говорю. Но дочь! – какое подвенечное платье, боже мой! А сколько провианта, угощений, да и всей этой организационной суеты! А какие – чего уж тут? – затраты!.. Ведь мы-то приготовили вам с Галей: и квартиру с обстановкой по последнему слову, так сказать; и машину, и поездку на Кипр, и насчёт какой хорошей работы для тебя я договорился. Одно лишь: живите только и, как говорится, будьте счастливы. А ты? За два дня до такого самого торжественного, можно сказать, светлого события в жизни каждого гражданина, ты исчезаешь в никуда, испаряешься как воздух. Не понимаю, не понимаю. Ты хотя бы задумался о последствиях? Как мы всё это перенесли и пережили, это – другой, отдельный и, наверное, уже вечный разговор. И если бы вот не Борис, – знаешь, какая бы кутерьма поднялась?

УШАНОВ.  (Сквозь сон.) “Одинокий… и несчастный человек не угоден…”

НЕЧАСОВ.  Нет, не понимаю тебя, Александр. Совершенно не понимаю. Человек ты с закрытыми гранями характера. Почему? Сложную жизнь для себя выстраиваешь. Зачем?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Каждый человек, раскачавший мыслью своё сознание, вынужден становится на ту или иную дорогу, чтобы отыскать для себя нечто поистине главное: КАК жить? И в ЧЁМ смысл собственной жизни?.. Я никогда не вычислял своих шагов, ни в малейшей степени не напрягал свои мозги – в ту ли сторону увлекает меня намеченная дорога, КТО и ЧТО повстречается на пути? Я делал, действуя и лицедействуя многими правдами, изо дня в день всё одно и то же, что делали, действуя и лицедействуя многими правдами, другие, поскольку закон общепринятых поступков, ценностей и идеалов стал замкнутым сводом правил повседневного существования.

УШАНОВ.  (Сквозь сон.) Ася! Ася! Это – совершенно посторонние люди!.. Пустите, пустите меня!..

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Сначала я счастливо топтался на месте как глупец. То есть не подозревал о таком процессе, как мыслить. Но, вследствие мест и обстоятельств, разжигающих желания, меня постоянно распирало выйти за рамки всего недозволенного, запретного, неизвестного… Менялось дыхание, менялся угол мировосприятия, а я был как дурак. То есть бессознательно искал мысль и ответы на растревоженные тайны бытия там, где их не было, да и не могло быть. Вместе с этим, многие знания и познания сделали мою жизнь усложнённой и путанной, дерзновенной и неспокойной. Но когда же я стал многое понимать, то отчего-то жить для меня стало сплошным тяжёлым бременем. Но я смеялся, нарочно перед другими выказывал лёгкие стороны характера; казалось, модным тогда было – заявлять о собственной успешности и держать маску самодовольства. Но внезапно время будто бы остановилось. Череда событий превратилась в мираж. Чувства отступили перед восходом разума. И пробил мой час откровенного выбора: Что я делаю? Куда иду и каковы мои устремления? Как мне жить дальше? Чего я жду от жизни? Скажите, Владимир Игоревич и Нина Викторовна, могу ли я без этого определения связывать свою судьбу с той женщиной, которую безмерно люблю больше всех и всего на свете? Могу ли я без этого самоопределения отвечать за её и наше с ней будущее? И смогу ли я защитить её и вполне содержать наш общий с ней дом?

НЕЧАСОВ.  (В задумчивости.) Так не может рассуждать взрослый человек. Ох, Александр, ты – мальчишка. Будущего заранее испугался?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  А будущее, типа “аки вывезет” или “авось обойдётся”, меня устроить не может ни под каким предлогом.

 

 Нечасова утирает слёзы.

 

НЕЧАСОВ.  И куда же ведёт тебя сейчас эта твоя дорога, на которую ты вынужден был стать? Можешь объяснить?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Владимир Игоревич, объясните мне, что со мною? И куда ведёт сейчас эта моя дорога меня? – прошу вас, объясните, очень прошу.

НЕЧАСОВ.  Я? (И проницательно поглядев на Домалецкого и покачав головою.) Быть может, для всей этой твоей правды нужно какое-то особое понимание. Во мне его нет. (Подходит к жене и обнимает её.) Пойдём, Ниночка, пойдём. Галя, Боря?

НЫНИН.  Позвольте мне остаться.

 

 Владимир Игоревич, Нина Викторовна и Галина уходят.

 В комнате остаются трое: Ушанов, давно уже поддавшийся неровному сну с частыми вздрагиваниями и похрапываниями; Нынин, который мерно прохаживается, раз от разу поглядывая в задумчивости сквозь окно на ночную природу, и Домалецкий, склонившийся над шахматным столиком.

 Нынин, оказавшись рядом с радиоприёмником, нажимает клавишу. И возникшее, было, молчание прерывается.

 

ПЕРВЫЙ ГОЛОС.  Иногда случается слышать, что доносительство в этой стране есть порождение обстоятельств: внешних, временных и привходящих. Некоторые считают, что дурному нас научили византийцы, другие говорят – татары:

ВТОРОЙ ГОЛОС.  “Это они подбивали простодушных и добрых русских князей постоянно доносить друг на друга в орду”.

ТРЕТИЙ ГОЛОС.  Третьи винили во всём самодержавие. Но больше всего принято говорить, что коммунисты во всём виноваты:

ВТОРОЙ ГОЛОС.  “Ленин и Сталин морально разложили народ, который сам по себе простодушен и добр”.

ТРЕТИЙ ГОЛОС.  Само собой на коммунистов вешать всех собак – это куда как удобно. Только вот на сегодня и власть коммунистов медленно и неумолимо для них уходит на склад истории, где давно уже обрели свою постоянную прописку и русская монархия, и то самое монголо-татарское иго… А доносы и доносчики как были, так и остаются. И как всегда, власти заинтересованы в осведомителях, прикомандированных информаторах, добровольных помощниках. Как сказал журналистам один из высших чиновников из Службы Безопасности:

ВТОРОЙ ГОЛОС.  “Эти люди заслуживают всяческого уважения”.

 

 Одновременно с тем, как Ушанов крякнув во сне и поворочавшись, Нынин выключает радио.

 

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Прервав наступившую тишину.) Ты чем-то обеспокоен?

НЫНИН.  Единственным, – дискриминацией. За последние полгода она ни разу не назвала меня по имени.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Да, это очень неприятно.

НЫНИН.  Когда же наступит равенство, чтобы каждый жил в согласии сам с собою, и не в зависимости один от другого?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Между мужчиной и женщиной никогда.

НЫНИН.  И отчего так?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Сам думаю об этом постоянно. И кидает из стороны в сторону.

НЫНИН.  Между любовью и страстью?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Да. Именно так. Я люблю её или испытываю к ней страсть? – как ты считаешь?

НЫНИН.  Что за вопрос? Ты опытнее и умнее меня. (И помолчав.) И почему мы оба зависимы от её присутствия или отсутствия?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Почему проходят дни и ночи для меня в томительном плену? – Как преодолеть ума войну?.. (И поднявшись с места.) Теперь скажи: ЧТО есть ЧТО?

НЫНИН.  Пожалуй, рискну сказать так: характер страсти есть потребительство; и в данном случае, страсть заставляет нуждаться в прелести красоты, в изяществе тела, в мечтах, в услаждениях и в разнообразии всевозможных эмоций. А любовь взрастает в добре мыслей и поступков при постоянстве уклонения от эгоистичных чувств.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  И что же в тебе?

НЫНИН.  Пока безответно мыкаюсь сам в себе: та же история, схожая с твоей. Ты же знаешь.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Но у меня – с дополнительным немаловажным эпизодом.

НЫНИН.  Ты о прозе жизни? Поведать нет желания?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Помолчав, подходит к тумбочке.) Тогда вот, надень это.

НЫНИН.  Что это?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Пижама.

НЫНИН.  А нужно?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Да. Пижама чистая, ненадёванная. Дядя Ваня выделил в пользование на время моего здесь проживания.

НЫНИН.  С детского сада не надевал пижамы. (Раздеваясь и облачаясь в пижаму.) Натуральный хлопок. О! Смотри, да тут и дата изготовления есть – 1952 год. А что, очень даже комфортно. Не хватает ещё пушистых уютных тапочек.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Вот тебе и тапочки.

НЫНИН.  О! Тоже надевать? (Надевает, развеселившись.) А тут – импорт: финские.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Что, великоваты?

НЫНИН.  Да размера на два, не меньше. (Усаживается.) А! Не хочешь, а поневоле растворишься от удовольствия. Идиллия!..

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Так вот оглядел я тогда себя в похожем обличии, – да-а, и, не преувеличивая сказать, проникся такой тоскою болотной. Кто-то мне говорит: “С добрым утром!” И я отвечаю: “С добрым утром!” Потом слышу: “Все к столу!” Я – в уборную, умываться, и к столу, где все уже в сборе: папа её на передовом месте и тоже, как и я, в пижаме; её мама и она – при бигуди и в халатах с поясочками… Пахнет жареным-пареным; на столе – масло, ровно порезанный хлебушек, и тарелочки, блюдечки, чашечки, ложечки, вилочки. А! И полотенчики на колени!.. Присаживаюсь с краю, надо есть, пить, что дадут, и изображать благодарность довольной миной. Далее оказывается, что я-то сегодня – дежурный, и мне поэтому надлежит вымыть всю посуду. Демонстрирую ни с чем несоизмеримое счастье и преодолеваю успешно этот барьер. А в комнате-гостиной уже вовсю вещает телевизор. Папа – нога на ногу – с газетой; мама из ванной с тазом белья, а она у зеркала: “Сашуня, не повесишь бельё на балконе? – маме тяжело дотягиваться до верёвок”. Я, конечно же, подхватываюсь, и вот бельё уже развешено и впитывает всю утреннюю свежесть уличной прохлады. Меня все хвалят, и я делаю вид, что мне приятно. И папа, по-хозяйски и молча, посматривает краем глаза, за тем, какой я безотказно исполнительный. Мне говорят: “Присядь, отдохни!” А я: “Нет, нет, не беспокойтесь”. Вот она говорит: “Сейчас мы поедем туда-то и туда-то. Сашуня, давай, собирайся!” И я иду собираться. А нам вослед мама: “Дети, вы к обеду не опаздывайте!” А у меня на уме одно, но сдвоенное желание: послать бы к бесу эту самую любовь; или проще – лучше уж свихнуться, а потом… подраться и напиться.

НЫНИН.  Это их семья?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Это – семья. Счастливая и крепкая советская семья.

НЫНИН.  Так-так. В плане – свихнуться: у нас, у каждого по-своему, результат обоюдно – налицо. Что, остаётся – подраться и напиться?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Засмеявшись.) Какое своевременное предложение. Итак, пижамная душа…

НЫНИН.  … против свободного художника-беспижамника.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Да, быть пижамником – это не для меня.

 

 Смеясь и восклицая что-то обрывочное, они в шутливой борьбе возятся на полу.

 

НЫНИН.  А мы с тобой Акима Ивановича-то не разбудим?

 

 Они прекращают свою возню и, тяжело дыша, рассаживаются на полу.

 

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Не отвечаю за твоего какого-то там Акима Ивановича, но вон для нашего Ивана Акимовича хоть перед ухом в набат бей – кажется, ни чем его не пронять, когда он сну предаётся.

НЫНИН.  Правда, что ли?

 

 И переглянувшись, они одновременно в два голоса негромко поют:

Всё сбудется,

имейте лишь терпенье.

Пройдут года.

И вот тогда, увы,

Признанье, опыт, вес и положенье

В обмен на молодость

приобретёте вы.

 

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Кивнув в сторону Ушанова.) Спит мощно.

НЫНИН.  (Хмыкнув.) Стойкая физиология. (Переводит свой взгляд на Домалецкого и берёт его за руку у запястья.) Послушай, а пульс у тебя заходится не в меру.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Знаю. Для меня это давно не открытие.

НЫНИН.  (Сосредоточенно.) И уж слишком как-то.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Глядя на свою руку у запястья, где Нынин считывает пульс.) Эх, пульс-пульс, и зачем ты так учащённо бьёшься? Слышишь, ты, пульс времени настоящего?

НЫНИН.  А? Что ты сказал?

УШАНОВ.  (Резко проснувшись.) Что я сказал? – ничего я не говорил! (С недоумением глядит на двух молодых людей.) А вы что там?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Отдёрнув свою руку от руки Нынина.) Да мы тут так, дурью маемся, дядя Ваня.

УШАНОВ.  Вы что там, друзья – суворовцы, совсем спятили?

 

 Домалецкий и Нынин взрываются хохотом.

 

УШАНОВ.  Эх, да вы же ещё – пацаны совсем; дети.

НЫНИН.  (Поднимаясь.) Верно, дядя Ваня, дети, но проблемы свалились на нас какие-то не детские.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Встав и приводя себя в порядок.) Перепахивают наши дела нас вдоль и поперёк.

УШАНОВ.  Что-о? Какие у вас могут быть такие дела?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Так это я, к примеру, сказал, Иван Акимович.

УШАНОВ.  Вот и я говорю. (И прокашлявшись.) Это, Сашко, а ты знаешь, приснится же такая чертовщина: якобы меня под руки ведут какие-то бугаи, страшнее некуда; а куда ведут, зачем? – не соображу никак. Я сопротивляюсь, но они, как железной хваткой, вцепились – не вырваться. Нда-ааа… А этот-то, Бикичиано не заходил?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Нет.

УШАНОВ.  (Выглядывая из окна.) Где-то он тут лазает; всё слышит, всё видит, всё фиксирует. И что поражает: ведь ни одна муха, ни один комар, ни одна блоха не берёт его. Ах, какая ночь!.. Вот так отвлечёшься, а он так тихонько подкрадётся сзади и как хватит топором по голове.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Кто?

НЫНИН.  Кто?

УШАНОВ.  Кто-кто, – Бикичиано. А что, – а вдруг? От него всего нужно ожидать. (И вновь выглянув из окна.) Сволочь.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Иван Акимович, ужин-то мы с вами сегодня пропускаем?

УШАНОВ.  Вы что, покушать хотите? Да ради бога, всего навалом; пойдёмте, пойдёмте помиркуем… (Увлекает молодых людей на кухню.) Стойте!!! – может, по граммулечке?

НЫНИН.  (К Домалецкому.) По граммулечке?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Дядя Ваня, но только по граммулечке.

УШАНОВ.  Родные мои, вот это дело! (Хватает бутылку с вином, и размахивая ею.) Да я вам, братцы, сейчас такое расскажу за жизнь и про кое-что ещё – себя узнавать перестанете! Теперь говорить всё можно. Пойдёмте, пойдёмте. И альбом свой покажу, награды; узнаете, голубчики, КЕМ я и КТО был! А поощрения я, знаете, какие имел?.. (Уходят.)

 

 Слышен голос Ушанова: “Сейчас выпьем: чтобы всё сбылось, чтобы вместе, а не врозь!”

 

СЦЕНА 7.

 В темноте украдкой движется силуэт человека со свечой в руке; он подходит к столу, где обнаруживается полный канцелярский набор.

 Вот человек опасливо присаживается и начинает что-то писать, часто прерываясь, прислушиваясь и озираясь по сторонам:

 

- В соответствии с велением времени, повинуясь своему гражданскому долгу и будучи укреплённым патриотическим чутьём, докладываю…

 

Постепенно его окружают Тени: кто в кителе, кто в костюме, кто в плаще, кто в медицинском халате. Слышны их голоса:

 

 

- Сигнализирую… Сообщаю… Мною установлено… Замечено… Выявлено…

 

 Из-за спины пишущего человека появляются две Тени, которые заглядывают в содержание бумаги.

 

ПЕРВАЯ ТЕНЬ.

А-а, привычная романтика на даче.

 

ВТОРАЯ ТЕНЬ.

Да-да, от умиления я просто плачу.

 

ПЕРВАЯ ТЕНЬ.

(К остальным.)

Господа-товарищи, сюда, сюда, сюда!

 

 Множество Теней обступают человека.

 

ВТОРАЯ ТЕНЬ.

(С восторгом.)

Вот так бы люди все всегда!

 

ХОР ТЕНЕЙ.

Как благородно он сосредоточен, посмотрите!

Хвала тебе, святого долга исполнитель!

Спешил, наверное: одышка, и оделся налегке:

Ночной колпак с бубенчиком, рубашка, галифе…

Какой аскет: на босу ногу он надел галоши.

Так сразу видно: это – человек хороший.

 

ПЕРВАЯ ТЕНЬ.

Ничего, что кто-то кем-то очарован,

Срок пройдёт – остынет страсть.

Если кто-то очень весел, очень ловок –

Срок придёт, чтобы пропасть.

 

ХОР ТЕНЕЙ.

Какая грациозность в жестах скорых,

Такие люди сокрушать способны горы!

Какое буйство чувств в его глазах,

Чудовищней доносы получаются впотьмах!

 

ПЕРВАЯ ТЕНЬ.

Счастлив тот, кто строит дом надёжно;

Но уже не дремлет тот, кому – ломать.

Для кого-то всё запутано, всё сложно;

Но найдётся тот, кому на всё плевать.

 

ХОР ТЕНЕЙ.

Как трогательно всё это зрелище движений,

Тут дела своего достойный гений!

Как пальцы жарко теребят перо,

Вот чистовик готов, а черновик – в ведро!

 

ВТОРАЯ ТЕНЬ.

Делай всё, совсем что хочешь,

Всех жалей, сил не щадя;

Всё равно на скользкий путь порочный

Власти тьмы затянут и тебя.

 

ПЕРВАЯ ТЕНЬ.

Что ж, дело здесь поставлено – не будем же мешать.

Но как приятно впечатляет милое радение безумца.

 

ВТОРАЯ ТЕНЬ.

Незыблема людей блошиная природа:

БЫЛО Б НА КОГО СТУЧАТЬ,

А СТУКАЧИ-ДОНОСЧИКИ ВСЕГДА-ВЕЗДЕ НАЙДУТСЯ.

 

ХОР ТЕНЕЙ.

Найдутся!.. Найдутся!.. Найдутся!..

 

 Все Тени исчезают в пространстве.

 Тем временем, видно, как человек старательно заклеивает конверт, после чего нервически прячет его под свою одежду. Вот он встаёт и, ободряюще выдохнув и крякнув, уходит таким же манером, как и входил.

 

СЦЕНА 8.

 Дача Ушанова. На ступеньках веранды сидит Иван Акимович; он протирает и складывает в ящик слесарные инструменты. Из дома выходит Домалецкий.

 

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Доброе утро, Иван Акимович.

УШАНОВ.  Доброе. Рановато поднялся.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Хочу сходить прогуляться к реке. Может, искупаюсь.

УШАНОВ.  А-а, приветствую такое. (Поднявшись и поглядев вдаль.) Ты посмотри, Сашко, я её такой малюткою помню, а она вон-на какой развитной женщиной стала. Экстра просто! Вся грация в ней как струна. (Домалецкий всматривается вдаль.) Уже с полчаса такую на турнике гимнастику задаёт, что не каждый курсант выполнит, честное слово.

 

 Помолчав, они оба присаживаются на ступеньках.

 

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Я думал, что – Бикичиано, а это вы стучали?

УШАНОВ.  НА КОГО? КОМУ? (И смутившись.) Э-э, так столярничаем, плотничаем… Так сказать, латаем издержки вчерашнего недоразумения.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  А-а, так вы пол заделывали?

УШАНОВ.  Слушай, Сашко, а ты когда уезжаешь?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Вечером поеду, завтра. Если позволите, ещё одну ночь побуду у вас.

УШАНОВ.  И так срочно, что ли? Поживи ещё, сколько сможешь, а?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  А что, я бы не отказался.

УШАНОВ.  (Радостно подаётся к Домалецкому.) Ну вот! Договорились?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Дядя Ваня, дядя Ваня, но на мою печаль есть два очень больших “НО”.

УШАНОВ.  А что такое? Что-нибудь особо важное?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Вглядываясь вдаль.) Да всё то же.

УШАНОВ.  (Поглядев туда же.) Она?.. Да будь проще, утрясётся всё. А второе-то что?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Мой преподаватель пригласил меня потрудиться: под Великим Устюгом монастырь восстанавливают, – поеду помогать расписывать. Но… печёнкою чувствую, что вон без первого – ничего у меня не получится и со вторым. А, в общем-то, запутался я окончательно. Люблю я её, дядя Ваня. Очень люблю, и без неё вовсе не знаю – как мне дальше жить, а иногда – и зачем. Вот где точно вся моя правда, понимаете?

УШАНОВ.  Понимать-то понимаю, но как же ты представляешь своё дальнейшее с этой своей правдой?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Пока даже не представляю.

УШАНОВ.  Ох, Сашко-Сашко, изводишь ты себя самомнением. Не дело, знаешь ли.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Эх, Иван Акимович, что же мне делать-то? Такой сыр-бор в голове моей… (И улыбнувшись.) В мозге человека – сто триллионов клеток; наверное, мне такого количества не хватает.

УШАНОВ.  Сто триллионов, говоришь? Ну и ну.

 

 Молча, они оба смотрят вдаль.

 

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Я однажды по радио такое вот слышал, что любовь – это испытание, дар, бог и закон. Хм, но какой закон признаёт любовь?.. Не знаю, если только закон разума. Но тогда разве это – любовь? Вы меня не слушаете, Иван Акимович?

УШАНОВ.  Слушать-то слушаю, как же; да на всё это я только ушами, как слон, машу. Знаешь, Сашко, я о другом хочу сказать. Мы прожили жизнь, нда-ааа, при советской власти. Так вот: коли задевает тебя, что мы вам, молодым, плохое наследство оставили, то простите нас. (Берёт ящик с инструментами и уходит в дом.)

 

 Появляется Бикичиано.

 

БИКИЧИАНО.  Доброе утро. Как дела, профессор? Что слышно? Ну что, хм, перестройка-то в стране пойдёт дальше? Нет?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Помолчав.) Юрий Дикранович, почему мир так несовершенен?

БИКИЧИАНО.  Не мир несовершенен – несовершенны люди.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Но почему они несовершенны?

БИКИЧИАНО.  Да, “почему”. Мне целой жизни не хватило, чтобы понять это. Так что ответа у меня нет.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Жаль. Если и вы не знаете, то выходит и вправду, что жизнь – игра.

БИКИЧИАНО.  Жизнь – не игра. И далеко-далеко не игра, профессор.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Да?

БИКИЧИАНО.  Но в жизни – всё игра.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Улыбнувшись.) Как это?

БИКИЧИАНО.  Но это – другой вопрос. Вот давай спорить.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Погодите-погодите, вопрос тот же: как это – жизнь не игра, но в жизни всё игра?

БИКИЧИАНО.  А что, спорить-то не будем? – ха-ха-ха! А, профессор?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Отводит свой взгляд.) Что ж… Как хотите, Юрий Дикранович; не объясняйте, ваше дело.

БИКИЧИАНО.  Слушай, Саша, дело не в этом; а вон на крыльце алебастр лежит: так я возьму немного. Ты не будешь против?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Это надо у Ивана Акимовича спрашивать – его хозяйство.

БИКИЧИАНО.  А ты сам дай мне. При чём здесь Акимыч?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Нет, без его разрешения, не могу.

БИКИЧИАНО.  Ладно. Нет – так нет. Мне всего-то надо такую малость. Дал бы, а?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Не могу, не моё.

БИКИЧИАНО.  Понимаю. Тогда не надо. У него же целый мешок, слышь?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Прошу, поверьте: было бы моё – отдал бы всё разом.

БИКИЧИАНО.  Да мне всё не надо. Вот, с полбанки взял бы. Что, можно?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Вы, наверное, смеётесь надо мной. Как я могу вам это дать, если это мне не принадлежит ни в коей мере?

БИКИЧИАНО.  Ну не можешь, так не можешь. Мне вообще-то не к спеху, обойдусь пока… (И улыбнувшись.) А может, дашь?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Громко рассмеявшись.) Вот уникальный вы человек, Юрий Дикранович! Прекратите. (Переводит свой взгляд вдаль.) Тут и так демонически наползают полчища лишайников…

БИКИЧИАНО.  (Оглядевшись по сторонам.) Каких лишайников?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Лишайников отчаяния, грусти и тоски.

БИКИЧИАНО.  Не понимаю, чего грустить? Какое отчаяние? – молод, здоров, статен, профессиональным умением владеешь. Совсем плохой стал? Чего тебе не хватает? – долларов, что ли? Хэ-эээ, ну и будь у тебя эти самые доллары; вот ты пойдёшь с ними покупать что-нибудь или менять их на рубли – да? А тут они – комитетчики; мол, откуда у вас, гражданин, валюта, а?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Резко поднявшись.) Ой, всё, всё! Извиняюсь, но мне пора.

БИКИЧИАНО.  Куда?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Туда! – на реку: смотреть танцы солнечных бликов на воде и слушать там плеск её с жужжанием пчёл в прибрежной тишине русской природы.

БИКИЧИАНО.  Значит, спорить не будем?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Чтобы вы меня, как всегда, запутали окончательно, скатали, утрамбовали и безжалостно зашвырнули в безвыходные лабиринты?

БИКИЧИАНО.  Что?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Смеясь и убегая.) Нет-нет, Юрий Дикранович; не хочу я с вами спорить!

БИКИЧИАНО.  (Хлопнув в ладоши.) Ха-ха-ха! А вот ЭТОТ свою голову разной чепуховиной никогда не забивал. (И повернувшись к дому.) Оттого-то и жил ОН как великий человек.

 

 Из дома, похрамывая, выходит Ушанов.

 

УШАНОВ.  Тебе этот карлик-маркиз по ночам-то не снится?

БИКИЧИАНО.  Чего говоришь?

УШАНОВ.  Говорю, этот твой карлик-то…

БИКИЧИАНО.  А что карлик?

УШАНОВ.  Тьфу, что ты как – пластинка заезженная какая?.. (Разминается и охает.)

БИКИЧИАНО.  (Наблюдая.) Что, Иван, ноги затекли? Знать, было продолжительно – за дверью стоять.

УШАНОВ.  Юра! Оставь меня, а то я наговорю тебе… ох, как много нехорошего. (Долго смотрит в ту сторону, куда отправился Бикичиано.) Тьфу! И мне такое терпеть, а?

 

СЦЕНА 9.

 Нечасов и Нынин идут с рыбалки.

 Борис несёт удочки и корзину, Владимир Игоревич – налегке.

 

НЫНИН.  Здесь у вас – отличные места: просто левитановские пейзажи; и полнотравье, и малолюдно.

НЕЧАСОВ.  Места отличные, да. Там за рекой столько птиц в стаи собирается; уток очень много, куропаток белых. В лесу – тетерева, рябчики…

НЫНИН.  Вы серьёзно?

НЕЧАСОВ.  (Засмеявшись.) Что, не веришь? А у нас ещё здесь – и кабаны, и олени, и маралы; есть и волки, рыси и даже медведи.

НЫНИН.  (Опасливо озираясь по сторонам.) Вы лучше не пугайте, Владимир Игоревич.

НЕЧАСОВ.  Ну-ну-ну, нечего бояться, – отставить страх. Хм, но вот что верно, то верно: места действительно отличные. Здесь, знаешь ли, милый друг, – что имеется, то бережётся и охраняется. Захочешь, так сам всё увидишь: сколько грибов, ягод. И бобры тут водятся. И рыба есть, как ты уже убедился.

НЫНИН.  А в наших местах рыба совсем перестала водиться.

НЕЧАСОВ.  Что так?

НЫНИН.  Строиться начали вдоль реки, и вот для некоторых новых хозяев стало нежелательным постоянное присутствие рыбаков. И однажды в истоке кто-то свалил целую машину хлорки.

НЕЧАСОВ.  Да ты что!

НЫНИН.  Теперь не то, что рыба, – лягушки поблизости не найти.

НЕЧАСОВ.  Какие негодяи! Что, и это преступление осталось безнаказанным?

НЫНИН.  В общем-то, да. Но это ещё не всё. Поскольку наша река стала как бы мёртвой, кое-кто из новых дачников придумал устанавливать туалеты на ней. Получилась удобная природная канализация. Такое, прямо выражаясь, “ноу-хау”.

НЕЧАСОВ.  Вот они – приметы сегодняшнего времени. Ничего, пусть-пусть, им ещё все их удобства так аукнутся, что они взвоют – хозяева новые! (И поморщившись.) Ох, что-то живот разболелся.

НЫНИН.  Что такое?

НЕЧАСОВ.  Да ноет как-то.

НЫНИН.  Сильно?

НЕЧАСОВ.  Нет. Но всё равно – какой-то дискомфорт в организме.

НЫНИН.  Владимир Игоревич, позвольте, я вас осмотрю?

НЕЧАСОВ.  Ох, Боря, хотя ты и врач…

 

 Нынин профессиональными приёмами, ощупывает живот Нечасову.

 

НЫНИН.  Отклонений никаких.

НЕЧАСОВ.  Всё у меня какие-то сплошные перекосы: всё один к одному, один к одному…

НЫНИН.  Может, воду сырую пили?

НЕЧАСОВ.  Из родника.

НЫНИН.  Тогда всё ясно.

НЕЧАСОВ.  Что?

НЫНИН.  Есть один много раз проверенный дедовский метод; в данном случае, он вам, наверняка, поможет.

НЕЧАСОВ.  Дедовский метод! (И вновь поморщившись.) И это говорит врач – наша прогрессивная молодёжь.

НЫНИН.  Вы попробуйте, потом скажите.

НЕЧАСОВ.  Ну и как это?

НЫНИН.  Перекувырнуться три раза подряд – и боли не станет.

НЕЧАСОВ.  Боря, а я тебя считал всегда серьёзным человеком. Да неужели ты думаешь, что я – кретин какой-то?

НЫНИН.  Нет-нет, нисколько. Вы попробуйте, Владимир Игоревич.

НЕЧАСОВ.  Да ты что? Ты мне такое предлагаешь, что это можно посчитать даже как оскорбление.

НЫНИН.  Не понимаю, чего вы стесняетесь; подумаешь, такой безобидный эпизод жизни на полминуты, но зато ради поправки собственного здоровья.

НЕЧАСОВ.  (Помявшись.) Это как же? Через голову?

НЫНИН.  И вперёд.

НЕЧАСОВ.  (Оглядевшись по сторонам.) Вот уж мне больше делать нечего. Но лишь из уважения к тебе, Боря, – будь, по-твоему. Только бы не увидел кто. Эх, семь бед – один ответ!.. (И напевая что-то, типа “Орлята учатся летать!”, он проделывает три кувырка вперёд.)

НЫНИН.  (Отсмеявшись.) Браво, Владимир Игоревич! В вас ещё столько проворности и задора! Как теперь самочувствие?

НЕЧАСОВ.  (Поднимаясь и тяжело дыша.) А знаешь, сразу лучше стало. Дедовская метода, говоришь? Чудеса прямо-таки.

НЫНИН.  Неловко признавать такой факт, но нередко, когда медицина пасует перед кое-какими, как вы изволили выразиться, “дедовскими методами”.

НЕЧАСОВ.  Ладно, слушай, Боря, давай-ка присядем.

НЫНИН.  Так вон же беседка видна, Владимир Игоревич; пожалуй, там-то будет удобнее.

НЕЧАСОВ.  Садись, садись. Я с тобой несколькими словами переброситься хочу. (Они присаживаются на бревно.) Ты знаешь, а у меня неприятность, и очень боюсь с продолжением.

НЫНИН.  Какая неприятность?

НЕЧАСОВ.  Тебе скажу, но прошу – никому, ни-ни. Надеюсь?

НЫНИН.  Да что вы, Владимир Игоревич?

НЕЧАСОВ.  Так что прошу тебя. (И подкашлянув в кулак.) А ты хорошо сделал, что приехал. Что, как у вас с Галей-то? (Нынин отрицательно покачав головой, отворачивается.) Ладно, это пока ладно. А моя история такова, Боря. По правде-то, пока что всё ещё в волнах… В начале года я подписал договор с такой крупной фирмой как “Эксперимент Плюс”. Не знакомо тебе это название?

НЫНИН.  Нет.

НЕЧАСОВ.  Так вот мы сдали ей в аренду под склад пару наших пустующих ангаров и продали заодно кое-какую мебель, в основном, списанную. Сейчас подобного рода дела – из разряда обыденного, сам знаешь. Сейчас же всё можно.

НЫНИН.  Это-то да.

НЕЧАСОВ.  Так вот. А в мае меня вызывают в прокуратуру: оказывается, это по факту совсем не фирма, а фиктивная компания аферистов и махинаторов, которые во всесоюзном розыске. Они поназаключали контрактов-договоров на миллионы и миллионы; собрали со всех – где предоплаты, где горы товаров, и исчезли. Оказалось, что мы своими складскими площадями услужливо им пособничали. Полный бред! Но всё это – фигня. Дознаватель так въедается в мою сторону: мол, на каком основании вы даёте своё официальное согласие на использование подозрительными лицами государственного войскового имущества; и почему, мол, мебель, ещё не отслужившая своего установленного срока, была списана и продана без оформления соответствующих документов? (И помолчав.) Боря, ты не представляешь, возбудили уголовное дело.

НЫНИН.  (Глядя в упор на Нечасова.) Как?

НЕЧАСОВ.  А вот так. Конечно, главные действующие нечестивцы в нём – непосредственно мои подчинённые, а я вот за своё эдакое раздолбайство вполне могу лишиться должности. Да что там должность! Академия – это же вся моя амплитуда судьбы. Когда я был молодым, я был умнее. Чёрт меня дёрнул проникнуться доверием. Хлебай теперь.

НЫНИН.  Неужели вы не могли ни с кем посоветоваться: пускать или не пускать эту фирму – эту компанию?

НЕЧАСОВ.  Советовался. С Бикичиано.

НЫНИН.  И что он сказал?

НЕЧАСОВ.  (Понуро опустив голову.) Он-то сразу сказал, чтобы я не связывался с этими дельцами ни при каких обстоятельствах. (Но вдруг подняв голову и возбуждённо.) Послушай-ка, Боря, а может, это он и заложил потом куда надо, а? (Нынин пожимает плечами.) Правильно, он и заложил! Как это мне раньше на ум не приходило? – Вот она разгадка! Нет-нет, сейчас не стану, а вечером допрошу его и с пристрастием! Хватит, моё терпение исчерпано: должны же быть какие-то пределы! То-то я и смотрю: как всё оперативно у них там схвачено, всё им известно до мельчайших подробностей.

НЫНИН.  А что, какие-нибудь подлоги и взятки были с вашей стороны?

НЕЧАСОВ.  Борис, как тебе не совестно! Да я за всю свою жизнь ни копейки… Я ж для людей!.. Да провалиться мне чтоб… (Соскальзывает с бревна и с криком падает назад.)

НЫНИН.  Держись!

НЕЧАСОВ.  (Поднимается, отряхиваясь.) Ничего, ничего. Ах ты, какой цветок сломал. Это же – венерин башмачок. Редкая лесная штуковина. Ладно, ничего, ещё вырастит. Но сегодня же выведу Бикичиано на чистую воду, пора!

НЫНИН.  (Смотрит вдаль, и как бы в себе.) На фоне голубого неба…

НЕЧАСОВ.  Что? Не понял.

НЫНИН.  Да вон, Саша и Галя тоже на реку ходили. Вон у излучины.

НЕЧАСОВ.  (Всматривается.) Ох, не рад я этому, Боря. Ты понимаешь меня? – не рад. Пойдём, милый друг. (Уходят.)

 

СЦЕНА 10.

 Домалецкий и Галина идут к дому после реки.

 

ДОМАЛЕЦКИЙ.  А что касается меня, то в последнее время весь я будто объят дурманом. И когда это кончится – не знаю.

ГАЛИНА.  Кончится что?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Потеря времени.

ГАЛИНА.  (Хмыкнув и вздёрнув брови.) Ты жалеешь о потере времени? И я так понимаю: тебе безразлично, что ты меня потеряешь?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Безразлично? Гибнут все проекты наших с тобой отношений и надежд! – и быть безразличным?

ГАЛИНА.  Гибнут? А не ты ли сам в этом так усердно стараешься?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Да тут другое.

ГАЛИНА.  Что другое, что?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Знаешь, Галя, когда тебя нет рядом, меня одолевает чувство мыслительного оцепенения; и единственным, чем мне приходится заниматься – коррекцией собственной личности.

ГАЛИНА.  (С иронией.) Ой, ой, ой.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Да, да. И это вместо того, чтобы изыскивать, воссоздавать и работать на результат, в саморазвитии и в истине, ну и всё такое… Нет, плохо говорю, плоско.

ГАЛИНА.  Слова не изыскиваются? – бедненький. (И в сторону.) Да прикоснись же ты ко мне, дурачок мой родной… Вот мямля-то…

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Сталкивается взглядом со взглядом Галины.)

Бессюжетье золотое,

Как ты мучаешь людей!

Боже, это что ж такое? –

Быть в потере стольких дней.

 

ГАЛИНА.  Так. А когда я с тобой?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  А когда ты со мной, и четверти часа хватает, чтобы получить смертельную усталость с одним чувством: скорее бы побыть одному.

ГАЛИНА.  Так-то я тебе и поверила. Да врёшь.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Да. Вру.

ГАЛИНА.  Зачем? (И помолчав.) Ты что, устаёшь от меня?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  А ты от меня нет? (И в сторону.) Как же я хочу обнять тебя, дурёха моя милая… Нет, я без неё определённо тронусь…

ГАЛИНА.  Разные мы с тобой люди, совсем разные. Тебе нужна тургеневская женщина в противоположность мне. Да?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Мне нужна не тургеневская женщина, а острый прорыв из этого создавшегося капкана судьбы. Ты слишком много занимаешь места в моём сознании, и я хочу изничтожить всё своё безграничное пристрастие к тебе, к твоему голосу, к твоим движениям, ко всем твоим мгновениям, которыми я дышу, живу, соизмеряю себя и оцениваю всё окружающее. Ты мне можешь помочь, чтобы мне окончательно не расшататься?

ГАЛИНА.  Ты знаешь, милый друг, меня просто воротит от тебя и вон – от твоих белых носков. И при этом что удивляет: нет к тебе, Сашуня, ни ненависти, ни всевозможных притязаний. Может, жалость какая-то. И ещё, так мне опротивели все твои претенциозные внутренние монологи и все твои заоблачные пустословия. Да проживи ты хоть один день как нормальный обыкновенный человек! И вообще, мне совсем непонятно то, чем ты занимаешься. По-моему, скукой такой веет от всех твоих картин и рассуждений.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Я знаю: когда становится неприятен человек, тогда становятся противны – и его творчество, и его рассуждения, и его образ жизнедеятельности.

ГАЛИНА.  Одуреть можно! – но замечено кстати.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  В общем, Галя, мне нечего тебе сказать больше того, что я очень тебя люблю.

ГАЛИНА.  (Отвернувшись в сторону.) Очень?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Помолчав и, было, начав фразу.) А ты…

ГАЛИНА.  (Содрогнувшись от неожиданности.) Ой, ты что! – напугал.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Взяв Галину за руку.) Ты могла бы завтра уехать со мной? Просто так, без ничего.

ГАЛИНА.  (Засмеявшись.) Бесподобно! И это всё, что ты мне можешь предложить?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  И это будет настоящим нашим общим началом.

ГАЛИНА.  (Высвобождает свою руку.) Не смеши, Сашуня. Это бессмысленно и уже похоже на плохой юмор. Нет уж, я не идиотка – бросаться ещё раз в кипящий котёл безрассудства за зря. С меня хватит и того самого… хм, хорошего испытания. Знаешь, что я совсем недавно поняла? – Как же изменяются со временем идеалы, и как же они сами изменяемы.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Я давно это понял.

ГАЛИНА.  Что для тебя сейчас самое скучное в жизни?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Не искать смысла жизни.

ГАЛИНА.  Значит, вот что для тебя – главное? (И помолчав.) За всё то время, что мы с тобой не виделись, ты стал каким-то…

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Скучным и занудливым?

ГАЛИНА.  Хуже. Выпрямлено правильным. Монтеня начитался?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Засмеявшись и хлопнув, как Бикичиано, в ладоши.) Я выпрямлено правильным стал? – вот это да!.. А хочешь, я ради тебя на самую высокую сосну залезу? Или сейчас вот с обрыва в воду прыгну, хочешь?

ГАЛИНА.  Видел бы ты себя со стороны – изыскатель в саморазвитии и в истине. Что, мужик, уже того, поехало?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  И, кажется, давно. (Уходят.)

 

СЦЕНА 11.

 Дача Нечасовых.

 Входит Мариша; она поправляет обстановку и накрывает стол для чаепития.

 

 Работает радио: “Итак, многоуважаемая публика, я, как бы, Распай Силыч Железкин, продолжаю вещать с места дислокации под названием «Прокатный стан» и выдавать на ваши, как бы, достопочтимые уши те свежие и высокоградусные блюминги нашего родимого и, как бы, непоколебимого heavy-metal. Поглощайте, рубитесь, отрывайтесь, улетайте!..” Звучит соответственный грохот музыки.

 Входит Нечасов, за ним – Нечасова и Нынин.

 

НЕЧАСОВ.  Спасибо, Мариша.

МАРИША.  А свежие газеты, как только доставят, я сразу вам принесу.

НЕЧАСОВ.  Хорошо.

МАРИША.  Если вам что понадобится, Владимир Игоревич, то я буду на террасе.

НЕЧАСОВ.  Да-да. Ты только приглуши это радио – от подобных этих завываний проголодавшихся людоедов, знаешь ли… (Мариша выключает радио.) Вот, хотя бы в тишине посидеть немного.

 

 Мариша уходит. Нечасов со стаканом чая подходит к окну. Нечасова и Нынин устраиваются за столом. Все, молча, начинают пить чай.

 

НЕЧАСОВ.  (Глядя в окно.) О чём они там всё говорят? Два года говорят и наговориться не могут. Ох, Галя, Галя… И ведь все эти их разговоры выйдут тем же прахом.

НЕЧАСОВА.  Ты не в настроении?

НЕЧАСОВ.  Да при чём здесь настроение, Нина! (Продолжает смотреть в окно, недовольно покачивая головой.)

НЕЧАСОВА.  Володя, сегодня я встретилась с Ольгой Абрамовной. И ты знаешь, о чём мы с ней говорили?

НЕЧАСОВ.  Это которая?

НЕЧАСОВА.  Как которая? Та, у которой муж – из Комитета партийного контроля. Олег Львович. Ты, что, забыл?

НЕЧАСОВ.  А-а. И что же?

НЕЧАСОВА.  Она говорит, что многие здесь у нас выкупают дачи.

НЕЧАСОВ.  (Уставившись на жену.) Как так выкупают?

НЕЧАСОВА.  По остаточной себестоимости.

НЕЧАСОВ.  То есть, как я понимаю, за гроши? Вот это – дела-а. А почему я об этом ничего не знаю?

НЕЧАСОВА.  К тому же, для генеральского состава – скидки весьма значительные.

НЕЧАСОВ.  Чёрт знает, что делается! А почему всё так скрытно, негласно? Что, втихую, под шумок, пока весь наш народ в смуте топчется?

НЕЧАСОВА.  Ничего подобного. На законодательном уровне всё согласовано.

НЕЧАСОВ.  Понятно. Вот, значит, куда всё выгибается перестроичниками? Обрубили линию партии, и всю политику государства – в трубу, получается? Всё понятно. Из рьяных государственников, значит, всем переделываться в бессовестных собственников! Что же, значит, теперь во главе всего такая стала политика – наперегонки топтать и всю веру советского народа, и учение Ленина, и все наши общественные идеалы? Да? Ах, лицемеры! Понятно, понятно.

НЕЧАСОВА.  С тобой невозможно разговаривать. Ты придуриваешься или меня за какую-то недотёпу принимаешь?

НЕЧАСОВ.  Боря, у тебя есть что-нибудь… ну, папиросы, сигареты?

НЫНИН.  У меня сигары.

НЕЧАСОВ.  Можно одну?

НЫНИН.  Вот, пожалуйста. (Протягивает сигару.)

НЕЧАСОВ.  (Нервно раскуривает сигару.) Вот что делается.

НЕЧАСОВА.  Володя, а почему ты так всё это воспринимаешь? Все же документы собирают: кто и с немалыми хлопотами, и некоторые уже стали владельцами.

НЕЧАСОВ.  Уже успели, значит? – шустро.

НЕЧАСОВА.  Просто захотели и успели, не особо вдаваясь в спорную мораль.

НЕЧАСОВ.  Хм, какова хватка-то, а! Что, в товарищах пообносились, теперь полезли в господа? Так, что ли? Вот, Боря, как все они в служки к дядюшке Сэму нанимаются, и ведь добровольно, добровольно!

НЕЧАСОВА.  Ты лучше сходил бы к Ивану Акимовичу и расспросил бы его об этом всём. Он-то определённо для тебя – авторитет; тем более, что они уже приобрели дачу месяц назад.

НЕЧАСОВ.  Вот тебе раз.

НЕЧАСОВА.  Мне так Ольга Абрамовна сказала. Сходи, сходи, Володя, и узнай поподробнее: что надо делать и как.

НЕЧАСОВ.  Ты слышал, Борис? – вот это прыть! Ну, уж если и Иван Акимович не смог устоять идеологически, то я уже… и не знаю, как теперь понимать коммунисту коммуниста и как теперь смотреть в глаза друг другу? (И затушив сигару.) Ладно, тем более пойду к нему. (Уходит.)

НЕЧАСОВА.  Вот, Боря, всё у нас стало прямо как на иголках: он – раздражительный, и во мне – постоянное беспокойство.

НЫНИН.  Ой, Нина Викторовна, кто сейчас спокоен?

НЕЧАСОВА.  Да-да. Вот из-за этого я сама так устала. Вся эта бесконечная чехарда так надоела: то – то, то – другое, то – третье… Послушай, Боря, вы с Сашей – друзья; скажи, что у них с Галей? Или на этом всё закончится?

НЫНИН.  (Помолчав.) Когда мы с ним окончили медицинский, то по случаю попали работать в одно и то же место, в районную поликлинику.

НЕЧАСОВА.  Это я знаю.

НЫНИН.  Так вот, работали мы с ним посменно. Через какое-то время создаётся впечатляющая картина: как у него приём, так народу набирается перед кабинетом – не пройти. А за этим: ломается весь график очереди, общее неудобство для медперсонала и обслуживающих технических работников, и так далее. Естественно, сим обеспокоился наш главврач. Короче, вскоре Саша, то есть врач Домалецкий, был уволен. Формулировка: по собственному желанию.

НЕЧАСОВА.  Был уволен? Почему?

НЫНИН.  Я для этого и рассказываю. Я как производил приём? – я знал чётко свой план: двадцать минут на человека максимум и за сменный день – не более восемнадцати пациентов. Так я и работал, и вполне выполнял установленное; и начальство было довольно, как вы можете догадываться, да?

НЕЧАСОВА.  А у него, что же, был иной метод работы?

НЫНИН.  Эх, Нина Викторовна, поначалу я даже не удосуживался как-то вдаваться в это дело, но после того, как я узнал, что главврач выражает своё конкретное негодование, мне стало самому за Сашу очень тревожно. Однажды я, попросил его, чтобы мне поприсутствовать в нашем кабинете во время его приёма. Якобы, мне нужно к завтрашнему упорядочить всю свою документацию к отчётности. Представьте, столько людей на приём к врачу я в своей жизни ещё не видел, – хотя, вы понимаете, очередь-то формируется не иначе, как строго по записи, то есть согласно ограниченному количеству талонов. Хорошо, думаю, – посмотрим, что будет дальше. И вот первый пациент: старушка лет семидесяти. Присаживается, и у них начинается, вообразите, тёплый обстоятельный разговор; всё равно, что между родственниками на полном доверии. Забегая вперёд, я вам сразу замечу, все до единого, называли его только: Александр Ювенальевич, а не как-нибудь прохладно “доктор” или безлично на “вы”. Вы не поверите, но в некоторых входящих я узнавал, к своему стыду, своих бывших больных: получалось, они приходили уже не ко мне, а к нему. Далее. Одна женщина принесла ему букет цветов. Я обомлел; ну как тут не обомлеть?.. А люди всё шли, шли и шли. И с каждым он говорил учтиво, выслушивая всех до конца; не спеша, осматривал. Многие приходили, видимо претерпевая явную боль; превозмогая, но спокойно дожидались в очереди. Часы приёма закончились, по талонам все прошли, а он, как ни в чём не бывало, продолжал принимать. Я просто был потрясён: ну не вписывалось всё это ни в какие лечебные положения нашей системы. А приём его закончился очень даже обыденно. В кабинет ворвалась уборщица и с криком стала отстаивать свои права. А там – и гардеробщица, а там – и ночная дежурная.

НЕЧАСОВА.  А что же Саша?

НЫНИН.  В растерянности и с улыбкой пытался оправдываться. Так вот, в конце концов, система отторгла его. Лично мне потом объясняли: для настоящего врача он слишком уж чувствителен и упрям в отстаивании своих неуместных инициатив.

НЕЧАСОВА.  И после этого он поступил в Строгановское училище?

НЫНИН.  Да. У него же два равноценных призвания: медицина и живопись.

НЕЧАСОВА.  (Глядя проницательно на Нынина.) Ты так трогательно всё рассказал сейчас. У меня создалось странное впечатление: как будто бы ты сам, если честно, не угадал своего призвания. Боря, ты прости меня за такие слова.

 

 Входят Галина и Домалецкий.

 

ГАЛИНА.  (Пристраивается рядом с матерью.) И что же за беседа у вас тут такая, мм?

НЫНИН.  (Будто не замечая присутствия Галины и Домалецкого.) Я сам себе нередко выношу такой вердикт, Нина Викторовна. Может быть, поэтому в неувядающем постоянстве мечтаю о доверительном я взгляде, и укрепляющего слова я ищу и жду в тиши?..

НЕЧАСОВА.  В неувядающем романтическом постоянстве?

НЫНИН.

Когда всё замолкает под луной

и никого совсем со мной,

такие думы посещают:

Вот я живу… Чего я добиваюсь?

Срываю дни календаря, грущу и реже восторгаюсь;

Свободой недоволен и несвободу проклинаю,

А вот ЗАЧЕМ? – не понимаю.

О чём расскажет ночью тишина? –

Что прежних лет моя дорога неверна?

Что мне привидится однажды на заре? –

Лишь то, что старость на дворе?..

Вот существую. А зачем?

Внимаю тленному, исправно пью и ем;

Работе, сну довольно время уделяю,

Но вот ЗАЧЕМ? – не понимаю!

О чём таком прошепчет тишина? –

Что жизнь моя – иллюзия одна?..

Вот отживу я срок свой дураком,

Могильный мне в награду камень с холодком.

 

НЕЧАСОВА.  Боря, неоправданно ты о себе так уничижительно.

НЫНИН.  Вы находите? А чем я отличаюсь от обычных людей? Ничем. И что из того, что я позволяю себе иногда обособленно глядеть на наш мир, где бессчетное количество случайных людей живут и проживают случайные жизни просто так – по инерции, вытаптывая друг другу души и тщетно пытаясь отгородиться от собственных неприятностей, при этом безмерно страдая от неудобства во времени, от места пребывания и от недостающего к себе искреннего внимания. Вот интересно, кто-нибудь залезал в свои мозги и поглубже с вопросом: почему ж у нас в стране живёт так много циничных неудачников и обозлённых завистников? А мне думается, это оттого, что у нас слово человек всегда звучало и до сих пор звучит… нет, не гордо, а трагично. И если возвратиться к вашей правоте, Нина Викторовна, о призвании, то я уже продолжительное время отчётливо ощущаю, что нет во мне реальной творческой опоры, – лишь одни завуалированные функции, и так всё это шатко, ненадёжно…

ГАЛИНА.  Мама, какой у вас тут сложился роскошный салон.

НЫНИН.  (Грустно усмехнувшись.) Не хватает только французской речи и романсов o-la-la, le bien aime.

ГАЛИНА.  Ага, я и говорю.

НЕЧАСОВА.  Саша, там нет поблизости Бикичиано?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Посмотрев через окно на улицу.) Вон он, дрова рубит.

НЕЧАСОВА.  А позвать его нельзя сюда?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Конечно. (Уходит.)

ГАЛИНА.  Мама, ну что ты такая грустная? Терпеть не могу, когда у тебя такое грустное лицо.

НЕЧАСОВА.  (В задумчивости.) Поселились в нашем доме круговая неясность с недосказанностью.

ГАЛИНА.  Так за чем же дело стало? – надо круг разомкнуть: неясное прояснить, а недосказанное – досказать. Только при чём же здесь вся эта грусть твоя?

НЕЧАСОВА.  (Молча, поглядев на дочь.) Галя, а тебе, порою, не кажется, что у нас семья холодная?

ГАЛИНА.  Нет, не кажется. Просто все мы устали друг от друга. И, вообще, все устали от всего.

НЕЧАСОВА.  Да, от всего неясного и от всего недосказанного. (Молчание.) Остаётся лишь сидеть и пить чай, или не пить.

ГАЛИНА.  Ага; и салонными разговорами поддерживать образ умной жизни.

 

 Входят Бикичиано и Домалецкий.

 

НЕЧАСОВА.  Бикичиано, я хотела тебя попросить: заменить лампочку в прихожей. И, пожалуйста, сделай её поярче, если можно.

БИКИЧИАНО.  Сделаю. (Собирается уйти.)

ГАЛИНА.  Нет, Юрий Дикранович, не уходите. Побудьте с нами.

БИКИЧИАНО.  Я там колун оставил, не затерялся бы.

ГАЛИНА.  Тот, который у вас в руках?.. А я про карлика хотела вас спросить, не возражаете?

БИКИЧИАНО.  (Потирая рукавом топор.) А что про карлика? (Нынин, не отводя своего взгляда от топора, встаёт и, видимо, на всякий случай отходит к окну.)

ГАЛИНА.  Вот эти маленькие двери – что там за ними? Он, что, здесь действительно жил или как?

БИКИЧИАНО.  Что значит: “жил или как”? Это нынче все дачи здесь – явление почти ничего не значащее. А тогда, в то-то время, это ж были государственные сверх привилегированные особняки в неприступной зоне с собственной пекарней, прачечной, профилакторием.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Закрытая зона?

БИКИЧИАНО.  Оцепление было о-го-го какое! Тогда-то ОН и находился в этом здании, которое вы занимаете в настоящий момент.

ГАЛИНА.  И на какое же время он здесь поселился?

БИКИЧИАНО.  Не надолго, где-то на год-полтора.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Он для отдыха сюда приезжал?

БИКИЧИАНО.  Отдых-то отдыхом, а работал ОН каждый день и без выходных.

НЫНИН.  Юрий Дикранович, а где был его рабочий кабинет?

БИКИЧИАНО.  А вот все мы в нём находимся. А там была приёмная при круглосуточном присутствии вооружённой охраны и дежурного трезора.

ГАЛИНА.  Трезор – кто это?

БИКИЧИАНО.  Вон на том месте были установлены два огромных сейфа. Так вот они открывались несколькими кодами и многоходовыми оборотами ключей; но несколько начальных комбинаций могли быть выполнены только двумя людьми одновременно. Трезор и выполнял ту синхронную роль второго человека. А знаете, почему ОН выбрал для себя такую систему?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Почему?

БИКИЧИАНО.  А откуда я знаю? – спросите меня. (И хлопнув в ладоши.) Ха-ха-ха! Такой был у НЕГО порядок для обязательного самоконтроля и жесточайшей дисциплины. И, кстати говоря, именно здесь в ту пору ОН консультировал наших высших чинов по вопросу повышения эффективности в работе закупочных фондов.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Весело переглянувшись с Галиной и с Ныниным.) Юрий Дикранович, а скажите: он давал в долг деньги?

БИКИЧИАНО.  Давал. Но под залог. И только под золото. ОН говорил: “Нам нуцно только цолото”.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  А ведь наверняка были какие-то аферы, которые кто-то хотел провернуть с ним?

БИКИЧИАНО.  Как это?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Надувательство, мошенничество.

БИКИЧИАНО.  Случалось. Были попытки.

ГАЛИНА.  И как он реагировал.

БИКИЧИАНО.  Как ОН мог реагировать! – если его делу наносился материальный ущерб или умышленное вредительство, то ОН тому человеку говорил: “Мы ницево не бутем ц вами телать, мы вац процто утопим”.

НЫНИН.  Так и происходило?

БИКИЧИАНО.  Ни разу его слово не было нарушено.

ГАЛИНА.  Сильно. (Все молчат.) Ну, если прояснять до конца, то до конца. Папа говорил, что насчёт этого вашего карлика он наводил справки, сверялся по разным каналам, но всё упирается как в стену; будто и никогда не было такого человека в природе. Как же так, Юрий Дикранович, мм?

НЕЧАСОВА.  Галя, ты могла бы обойтись без неуместных вопросов?

БИКИЧИАНО.  Да нет, всё правильно. Потому что всё естественно, это же – секретный человек был. Многие, многие доискивались, да только время зря потратили. (И хлопнув в ладоши.) Ха-ха-ха!.. Куда там! – даже для таких проныр-особистов, как наш Акимыч, и то – информация в этом направлении закрыта. Так вот!

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Как закручено, класс! Об этом бы книгу написать – произошёл бы фурор.

ГАЛИНА.  Да-а, историки бы ахнули.

БИКИЧИАНО.  Пытались, пытались некоторые что-то там писать, а только ничего у них не вышло. У меня всё выспрашивали; чудаки. Слушай, Борис, ты сегодня в Москву не поедешь?

НЫНИН.  (Переводит взгляд на Галину.) Нет, вроде не собирался.

БИКИЧИАНО.  Что ж, так тому и быть, значит.

ГАЛИНА.  А вы, Юрий Дикранович, что-то хотели?

БИКИЧИАНО.  Для участников битвы на Курской Дуге сегодня вечер концертный в театре Оперетты. Хотел поехать.

ГАЛИНА.  Товарищ Нынин, ты отвезёшь? Очень тебя прошу.

НЫНИН.  (Пожав плечами.) Сказано – сделано.

ГАЛИНА.  Молодец, мой хороший! (Целует его в щёку и, как бы невзначай, отходит к Домалецкому.)

НЫНИН.  Твой?

БИКИЧИАНО.  Так мне что, надеяться?

НЫНИН.  Остаётся лишь узнать: когда отправляться?

БИКИЧИАНО.  Через два часа, сможешь?

НЫНИН.  (С грустью поглядев на Галину, стоящую рядом с Домалецким.) Что ж, колёса проверены; чувства на взаимность, как видно, тоже… Да, через пару часов, Юрий Дикранович; мы с вами отправляемся.

 

 Спешно входит Нечасов. Он направляется в свой кабинет, но, остановившись посреди комнаты, оборачивается.

 

НЕЧАСОВ.  Да! Бикичиано, я намерен выкупить в собственность эту дачу. И это произойдёт, судя по всему, довольно скоро.

БИКИЧИАНО.  Всё правильно: где недвижимость, там значимость человека.

НЕЧАСОВ.  Я надеюсь, ты понимаешь, что твоё местопребывание здесь становится проблематичным. Подвальчик тебе придётся освободить.

БИКИЧИАНО.  Я всё понимаю.

НЕЧАСОВ.  Боря, я могу тебя попросить помочь мне? Это займёт час, не более.

НЫНИН.  Сделаю, что смогу.

НЕЧАСОВ.  Тогда подожди минуту. (Уходит к себе.)

НЫНИН.  Юрий Дикранович, вот облигация для вас.

БИКИЧИАНО.  (Берёт и рассматривает.) Я тебе деньги сейчас принесу.

НЫНИН.  Не горит. Когда вам будет угодно.

БИКИЧИАНО.  Спасибо, Борис.

ГАЛИНА.  Юрий Дикранович, где же вы будете жить?

БИКИЧИАНО.  (Улыбнувшись.) Что, я уже похож на того, кому негде жить?

ГАЛИНА.  Мама, ну кто так делает? – вот так, запросто разоряете обжитое место человека!

НЕЧАСОВА.  Галя, не нагромождай.

 

 Из своего кабинета выходит Нечасов.

 

НЕЧАСОВ.  Так, Боря, пойдём!

НЕЧАСОВА.  Вы к Ивану Акимовичу?

НЕЧАСОВ.  Да, наметим и обговорим все стороны дела. (Оглядывает присутствующих.) А вы, что тут, поругались между собой, что ли?

ГАЛИНА.  Ещё нет, к твоему сведению.

НЕЧАСОВ.  Да не особо уж усугубляйте-то. Перемелется.

 

 Нечасов и Нынин уходят.

 

ГАЛИНА.  Что же это такое? До чего же всё у нас тут мрачно! Я хочу цветов. Просто задыхаюсь, как хочу!

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Цветов, так цветов: давай я схожу в сад за букетом.

ГАЛИНА.  Да, давай, Сашуня.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Нина Викторовна, какие цветы можно срезать?

НЕЧАСОВА.  Саша, выбирай любые, на твоё усмотрение.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Свободный выбор?

БИКИЧИАНО.  Отражает чувство вкуса. В данном случае.

 

 Домалецкий уходит.

 

ГАЛИНА.  А вы, Юрий Дикранович, воевали?

БИКИЧИАНО.  Воевал, – куда ж было деваться.

НЕЧАСОВА.  Бикичиано, а во сколько закончится концерт?

БИКИЧИАНО.  По правде, мне всё равно: я же до конца его смотреть не собираюсь.

НЕЧАСОВА.  Что так?

БИКИЧИАНО.  Я же говорю – концерт; там отдельные номера будут давать. Это всё не то. Ведь настроение полноценное получаешь лишь от спектакля в целом. Такое моё личное предпочтение.

ГАЛИНА.  А вам, что, оперетта нравится?

БИКИЧИАНО.  Я очень люблю оперетту. Но, по правде сказать, оперетту прежнюю.

НЕЧАСОВА.  А как тебе нынешняя оперетта?

БИКИЧИАНО.  Сейчас трудно сказать. В последний раз я там был-то давно, лет пять-шесть назад; посмотрел “Прекрасную Галатею”.

НЕЧАСОВА.  Не понравилось?

БИКИЧИАНО.  Музыка чудесная и постановка неплохая, но всё это – нет; всё это уже не то.

ГАЛИНА.  Ни одного раза не была там.

БИКИЧИАНО.  Эх, вот был тогда спектакль, помню, – “Перикола”. Я ходил на его представление больше двадцати раз и никак не мог насмотреться и наслушаться. А вспомнить если – “Принцесса цирка”, “Фиалка Монмартра”, “Весёлая вдова”, “Сильва”, “Баядера”…(Начинает лихо насвистывать чардаш; Нечасова с Галиной весело переглядываются.)

ГАЛИНА.  Мама, а знакомый мотивчик, да?

БИКИЧИАНО.  Вот тогда-то и была самая настоящая оперетта, – Ярон, Аникеев, Володин, Власова, Алчевский, Санина, Шишкин, Канделаки… А ещё очень интересные постановки были – “Севастопольский вальс” и “Конкурс красоты”. И всегда на них такие столпотворения случались; публика брала театр просто в осаду, особенно когда там Шмыга играла. (И улыбнувшись.) Эх, а каким замечательным был спектакль “Марица”! (Неожиданно начинает напевать.)

“Кто придумал вас – на мученье и радость?

Кто придумал вас, улыбки ваши, ваши взгляды?..”

 

 Нечасова и Галина смеются и аплодируют.

 

НЕЧАСОВА.  (К Бикичиано.) Как у тебя получается, вот не ожидала.

БИКИЧИАНО.  В своё время я бывал в оперетте постоянно – раз в неделю. В церковь так люди никогда не ходили, как – в оперетту. И ЭТОТ вот, ох, как любил оперетту, и только оперетту. ОН говорил: “А оцтальное нам не нуцно”. (Негромко напевает: “Всегда быть в маске – судьба моя…”)

ГАЛИНА.  (Поаплодировав.) Юрий Дикранович, а как вы считаете: что самое важное в семейной жизни?

БИКИЧИАНО.  (Помолчав.) Всё важно. Две судьбы сливаются в одну, в единую упряжку для сосуществования.

ГАЛИНА.  Так скучно?

БИКИЧИАНО.  Веселье-то – оно в ресторане или где-то там на карнавале.

ГАЛИНА.  Единая упряжка для сосуществования? – всё равно скучно. Ведь правда, мама?

НЕЧАСОВА.  (В задумчивости.) Не знаю, Галя. Не знаю.

ГАЛИНА.  Не знаешь?.. Нет, Юрий Дикранович, единая упряжка для сосуществования – это всё равно скучно, невыносимо скучно.

БИКИЧИАНО.  Это как для кого. К тому же, здесь часто как повезёт. Люди выбирают друг друга, а уж сложится семья или нет – выявит время.

ГАЛИНА.  А чтобы она сложилась – что для этого самое важное?

БИКИЧИАНО.  Ну, согласие сердец надо? – надо. А уж если к этому ещё и умение уступать друг другу, то смело можно пуститься в совместный путь или, как говорят итальянцы, мм… metterse in commino. Но я ни на чём не настаиваю. Я это всё, к примеру, говорю.

НЕЧАСОВА.  Бикичиано, а ты не тоскуешь по родине? Не собираешься туда?

БИКИЧИАНО.  На родину? Зачем? – У меня там никого нет, как, впрочем, и здесь. Никого не осталось. Получается, я всех пережил.

ГАЛИНА.  Вам бы эссеистикой заняться.

БИКИЧИАНО.  Чем?

ГАЛИНА.  Мемуары написать. Представляю, какая бы занятная книжечка получилась.

БИКИЧИАНО.  (Улыбнувшись.) Так если понимать, что мемуары пишет лишь тот, кто стал совсем никому не нужен, то да, пожалуй, в самую пору начинать. Только бы потом издателя подыскать повыгоднее. Да? (И хлопнув в ладоши.) Ха-ха-ха!.. А вообще-то, я кое-что интересное мог бы рассказать; да, мог бы, мог бы…

 

 Входит Домалецкий. Он проходит к столу и ставит вазу с огромным букетом цветов.

 

ГАЛИНА.  Какая прелесть! Именно то, что надо. Молодец!

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Чего только не сделаешь для красивых женщин.

ГАЛИНА.  Опять пошлость. А для некрасивых? Ты бы и шагу не ступил? и пальцем не пошевелил? Так, что ли, милый?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Ты меня вводишь в печаль.

ГАЛИНА.  И, пожалуйста, печалься себе! – не велика беда.

НЕЧАСОВА.  Галя, может быть, тебе стоит прекратить сосредотачивать на себе центр окружающего мира?

ГАЛИНА.  Да противно мне, мама! Понимаешь? – противно.

НЕЧАСОВА.  Тогда плюнь на все свои душевные перепады и отсеки всё то, противное тебе. И что ты, чёрт возьми, перед Сашей и Борей строишь из себя? – размахиваешь перед ними “красной тряпкой”… Сколько можно?

ГАЛИНА.  (Помолчав.) Как же мне всё надоело, мама. Срываюсь, каких-то виноватых ищу. И зачем? – не знаю. И, вообще, я не знаю, что я такое здесь болтаю. (И тихо заплакав.) Я чувствую, как превращаюсь в отвратительную стерву. Так всё бездарно в моей жизни! И в спорте я всё потеряла, и в жизни у меня всё наперекосяк выходит. Почему, почему всё так?

НЕЧАСОВА.  Знаешь, Саша, как прошёл тот долгий тёплый день? Тогда мы с Володей еле уговорили Борю предстать перед гостями в роли жениха.

ГАЛИНА.  И незачем было. И кому пришла на ум эта дикая идея?

НЕЧАСОВА.  Тебе. Ты, что, уже не помнишь? И, слава богу, нам удалось этим спасти честь нашей фамилии.

ГАЛИНА.  Спасли, спасли; и сами себе устроили цирковое представление.

НЕЧАСОВА.  А что ж оставалось делать? Для отвода глаз гостей поехали своим узким кругом в ЗАГС, якобы на регистрацию; а сами обколесили чуть ли не пол-Москвы, чтобы время убить.

ГАЛИНА.  Мерзость какая. Никогда и не предполагала такой душевный ад пережить. (Отходит от Домалецкого.) А теперь, приходится замечать, что у товарища Нынина от застольных поцелуев с невестой разум разлагается прямо на глазах. Ты заметила, между прочим, что он далеко не в себе? По-моему, очевидно.

НЕЧАСОВА.  Да, с Борей что-то неладное творится. Неужели это так на него подействовало?

ГАЛИНА.  На всех подействовало, не только на него. (И резко смахнув со щеки слезу.) Хороша свадьба: снаружи – пир горой и докучливый спектакль для посвящённых. А в действительности? – Была невестой, а женой не стала, потому как из двух случившихся женихов вместо мужа бог наградил меня, проще говоря, таким крушением всех моих надежд с верой и любовью. Вот мне достаётся, пропади всё пропадом! Кому верила, кому отдавала всю себя, свою дружбу и любовь?.. Если я и была не права, то поправьте, толком подскажите, помогите. А эти оба интеллигента – хлюпики… Мужчины! – называются. Один – в поисках опоры в самом себе, видимо, до скончания дней своих; а другой – в хроническом отчаянии от неспособности в саморегуляции чувств. А ты, мама, говоришь – “сколько можно”. Как же мне они надоели – эти пылкие на словесные откровения тюни-кавалеры со своими огромными любовями. (Тихо плачет.)

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Действительно, как же всё мерзко вышло. И чем же я забивал свою голову? Откуда во мне столько хлама? А честной, смелой прямолинейности оказалось ни на грош. Всё, как бы украдкой и исподтишка, рассуждал: та ли эта женщина, чтобы доверять ей как себе; и кто, кто она для меня – любимая по судьбе или погоня за эффектом чувств? Чего достиг? – ожесточил фактом бесчестного поступка сердце самого дорогого и беспредельно необходимого мне человека. Такое малодушие с моей стороны. Нет, плохо говорю, опять плоско. Столько в голове моей всякого мусора, – сплошная помойка там. Галя, прости меня. И вы, Нина Викторовна, пожалуйста, не держите на меня что-то недоброе.

БИКИЧИАНО.  А я рано утром играл с воронами. Забавно, знаете ли. Потом глядел, как они купаются. Интересно.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Что? Подождите, Юрий Дикранович. Я совсем потерялся. Какие ещё вороны?.. Галя, я что-то не то наговорил?

ГАЛИНА.  Ты и твой друг Нынин то и делаете, что говорите, говорите, говорите что-то не то. Порой, мне кажется, что вы с ним со всеми вашими нескончаемыми бреднями – одно и то же лицо: бессильное и неспособное на достойное мужественное поведение.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Слышать такой веский приговор – всё равно, что будто жизнь для меня остановлена. Я понимаю, ты не можешь простить. Но, Галя, что же я должен сделать, чтобы…

ГАЛИНА.  (Перебивая.) Ой, Сашуня, замолчи. Всё ты уже это говорил. Всё то самое интересное в тебе для меня стало муторно скучным; любопытное – бесцветным; близкое – далёким и чуждым. Ты скажи, не тяжело тебе быть всегда хорошим, когда на самом деле – гад?.. Хватит, и давай закончим. Знаешь, на что стали похожи наши с тобой отношения? Ну, прояви способность к аллегориям.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  На мутное и ни на что негодное пиво с хлопьями.

ГАЛИНА.  Да-да, вроде того.

НЕЧАСОВА.  (Поглядев на Галину с Домалецким.) Бикичиано, и что же у них из всего этого выйдет?

БИКИЧИАНО.  (Рассматривая вазу с цветами.) Вот она, какая гармония взаимоотношений – символическая, можно сказать. Не цветы для вазы, а ваза для цветов, а! Хоть поставь в самую филигранно выполненную и сверх узорчатую вазу самые блёкленькие цветочки, но они всё равно – главный побеждающий мотив, потому что в них вон как стройно заложена природная тайна; какая наглядная вечная основа для познания законов жизни. А что тут ваза? – предмет, результат ума и рукомесла для определённой предназначенной цели. Как всё в этом похоже на мир наших взаимоотношений, – есть люди-цветы, а есть люди-вазы. Так кто кому служит? Кто кого ценит? Что в ком воспевает? Кто на кого претендует и кто на что? Какая же неразбериха у всех нас. Кто хочет соединить свои судьбы, разве задумывается над гармонией собственных взаимоотношений, примеры которой природа предоставляет почти что на каждом шагу? А всего-то надо просто спокойно осмотреться и мерно поразмыслить, а затем уловить те откровенные контуры своего предназначения, своих возможностей характера, своего умения жалеть, прощать и любить близкого человека напротив. Искреннего беспокойства друг за друга человеку очень не хватает. Так вот, профессор. (При полном молчании все долго глядят в сторону вазы с цветами.)

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Юрий Дикранович, мне кажется, из подобного восприятия мира со всеми его деталями и рождается искусство.

БИКИЧИАНО.  Искусство – это что, своемыслие?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Где-то да, плюс условность чувств и способ их выражения.

БИКИЧИАНО.  Ради чего?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Пожав плечами и поймав взгляд Галины.) Искусство – понятие общественное, публичное, обязательно рассчитанное на стороннее восприятие и человеческое внимание … мм… одна из чувственных форм общения людей.

БИКИЧИАНО.  И не потому ли в нём дураки всеми своими органами чувств выхватывают для себя либо сопутствующее удовольствие, либо зашифрованную угрозу?

ГАЛИНА.  Удовольствие сопутствующее чему?

БИКИЧИАНО.  Складу их ума. Чему ж ещё?

ГАЛИНА.  А умные что выхватывают?

БИКИЧИАНО.  А разве есть разница между умными и дураками?

ГАЛИНА.  (Засмеявшись.) Где же тогда разница?

БИКИЧИАНО.  Быть может, настоящая разница – между мудрыми людьми и всеми остальными?

ГАЛИНА.  Что же для мудрых интересно в искусстве? Как вы думаете?

БИКИЧИАНО.  (На миг задумавшись.) Эти вне суеты мира сего. К чему им искусство?

НЕЧАСОВА.  Бикичиано, ты чаю выпьешь?

БИКИЧИАНО.  Спасибо, я чай не пью.

ГАЛИНА.  Юрий Дикранович, а вы что выхватываете для себя в искусстве?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Да, какие элементы ценностей вас интересуют?

БИКИЧИАНО.  Нет-нет, “нам это не нуцно, не нуцно”… Но дело, конечно, не в этом.

ГАЛИНА.  А в чём?

БИКИЧИАНО.  Да это я всё, к примеру, говорил. (Медленно уходит.)

 

 Домалецкий и Галина начинают о чём-то весело перешёптываться, переходя на открытый смех.

 

НЕЧАСОВА.  Дорогие мои, а не пора ли вам наконец-то взять свой последний бастион: вы – вместе или нет? А то ваши все американские горки стали походить на жалкие, потешные игрища.

ГАЛИНА.  Потешные?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Вы правы, Нина Викторовна.

НЕЧАСОВА.  А кто прав из вас – разберитесь сами, пожалуйста. Но, как мне кажется, может быть стоит все свои эмоции согласовать с разумным спокойствием? Да-да; чтобы решиться всё начать с чистого листа. (Уходит.)

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Пройдясь из стороны в сторону и вдруг остановившись возле вазы с цветами.)

Surgi de la croupe et du bond

D’une verrerie ephemere,

Sans fleurir la veillee a mere

Le col ignore s’interrompt...

 

ГАЛИНА.  Откуда это?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Малларме.

ГАЛИНА.  И о чём?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  О тебе. “Встав из-за крупа и прыжком хрустальной рюмки эфемерной, не распустясь в тоске безмерной, прервалось горлышко тайком…”

ГАЛИНА.  (Подходит к вазе с цветами; и поглаживая горлышко вазы.) Говоришь, обо мне? Красиво. “Не распустясь в тоске безмерной, прервалось горлышко тайком…” Ты знаешь, меня в пять лет родители отдали в гимнастику, в ЦСКА. Им показалось на тот момент, что у меня ножки слегка искривлены. Вот и прозанималась я там тринадцать с лишним лет. А в какой атмосфере протекали все те годы? Главным образом – тренировки, сборы, поездки, соревнования; а ещё плюс врачи, допинг-лаборатории. Учиться приходилось кое-как. Да и какая могла быть настоящая учёба в спортинтернате? Каждый день тренировались по семь часов, а бывало и того больше. И такую свою жизнь я воспринимала совершенно нормально; даже иногда думала – неужели человек может жить без спорта; без того, чтобы не отдавать ему всё своё время? Когда мне исполнилось пятнадцать, к нам пришёл новый тренер с фамилией – ну, скажем… нет, не хочу называть. Ну, я не знаю, выбери какую-нибудь фамилию.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Лапов.

ГАЛИНА.  Ага. Пусть, пусть будет – Лапов. Так вот этот Лапов повёл себя – словом, как похотливый скот. Ты понимаешь? Объяснения поэтому, я думаю, давать не нужно. Конечно, за крайнюю черту он заходить явно не решался, но от этого было не легче. Девчонки возмущались, но терпели.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  А ты?

ГАЛИНА.  Однажды на все его притязания я влепила ему пощёчину. Я и без того ещё так страдала. (И улыбнувшись.) Грудь у меня стала расти. А я, глупая, из-за этого… такие слёзы проливала. Как-то подхожу к бревну и, было, уже приготовилась запрыгнуть, а он мне: “Смотри, Галуша, не навернись когда-нибудь, а то вон твои округлости дисбалансом произрастают как на дрожжах”. Ты не поверишь, но это стало моим проклятьем, да-да. Этого Лапова вскоре перевели куда-то в руководящий аппарат федерации спортивной гимнастики, – да и чёрт с ним; на мне же осталось проклятье. А я тогда, между прочим, была кандидатом в сборную страны.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Так, стоп. Я не понял, в чём это проклятье заключалось?

ГАЛИНА.  Я начала бояться бревна. Этот снаряд стал для меня – что каторга, промучившая меня полных два года. И вот во время чемпионата Европы, мы находились в Праге, такое случилось. На тренировке я упала с бревна… ну, проще сказать, на прыжке с переворотом назад. И если бы на сантиметров шесть-семь, то… О, господи, мне повезло, а не то бы, так быть бы мне очередной Наташей Кучинской. Разумеется, дальше выступать я уже не могла, а ведь я тогда после брусьев и опорного прыжка шла третьей. Травма-то оказалась пустяковой: ушиб колена да вывих стопы. Но я почему-то сразу себе сказала: “Всё, хватит, с меня предостаточно”. Так и произошло. Что, счастливый финал моей спортивной карьеры, да?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Почему ты мне этого раньше не рассказывала?

ГАЛИНА.  О чём рассказывать-то? Какой бесславный конец? Да и зачем? Мне же с тобой тогда так хорошо было, и я была счастлива, как никогда. С тобой.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  А с Борисом как же?

ГАЛИНА.  Товарищ Нынин – к нему у меня по-человечески просто приятельское расположение. Он в госпитале очень поддержал меня тогда. Он же там был единственный молодой врач, с кем только и было можно перемолвиться на интересные темы. А потом уже появился его друг – ты. Я – психопатка, да?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Вовсе нет. Ты очень и очень хорошая. Самая лучшая для меня.

ГАЛИНА.  (Улыбнувшись и склонив свою голову на плечо к Домалецкому.) А ты оказался таким негодяем, Сашуня.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Да. Точнее не скажешь. Оказался, Галя.

ГАЛИНА.  Ты знаешь, недавно мы встретились с давним моим тренером Торговановым. Он предложил мне поехать с ним в Корею – детским тренером поработать. Те там у себя, в Сеуле, открыли спортивный центр для детей. Я согласилась. Контракт на два года. Дело это – в рамках официального договора между нашими странами. Интересно же, правда? А что, диплом по специальности у меня есть; практику преподавания, хотя и не большую, но всё же имею, так что ничто мне не мешает поехать поработать за границей. Ведь правильно? Как ты считаешь?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  (Не сразу.) Конечно.

 

 Они молча стоят у окна, обнявшись.

 

СЦЕНА 12.

 Дача Ушанова. Гостиная. Иван Акимович – на своём месте со стаканом вина. Нечасов расхаживает по комнате. Нынин сидит за столом и пишет.

 

НЕЧАСОВ.  Иван Акимович, уверяю вас – это происки Бикичиано! Вы же сами хорошо понимаете, как усложнилась политическая обстановка, как ощетинились уклонисты-перевёртыши; ну и провокации за провокациями. Ох, проглотит нас Америка.

УШАНОВ.  Что? Сама себя она проглотит. А ты не увиливай, Володя, – чего ты выкручиваешься? Вот не люблю, когда выкручиваются.

НЕЧАСОВ.  Да я же, товарищ генерал-лейтенант…

УШАНОВ.  Отставить. Послушай, ведь если мне доподлинно известно: когда и откуда к тебе на объекты нагрянули с обыском, то представь, какие неимоверные слухи вьются за твоей спиной. Знаешь, какая очередь на твоё место уже выстроилась?

НЕЧАСОВ.  Проверки и раньше были. Что же это, я – враг и себе, и своей семье, и родной стране, значит? Ну да, сейчас появились новые возможности рационального использования – и средств производства, и фондов развития. Не для себя же, Иван Акимович, делал я – может быть, да, – некоторые отступления. Ох, и зачем только эта перестройка? Жили люди без неё, и нормальная жизнь была.

УШАНОВ.  Всё организовали и оплатили США. А ты опять увиливать? Так вот во все времена войсковое имущество – свято и превыше всего! А ты что устроил?

НЕЧАСОВ.  Дак это ж…

УШАНОВ.  (Махнув рукой.) Знаю, знаю, всё знаю! – Соорудил закрытый цех по пошиву спортивных кепочек. Ведь нелегально, согласен? И совершенно неоправданно с партийной точки зрения, согласен? Пришли с обыском, с проверкой, а ты? – такое удумать! успел-таки всех работающих курсантов обрядить в наёмных работяг. Ты бы ещё нарядил их в баб-старух, стыдоба!.. И удивляется ещё: кто-то стуканул. Обычное дело.

НЕЧАСОВ.  Бикичиано. Больше некому.

УШАНОВ.  Больше некому? Ах ты, принц какой! А что у тебя с арендой полезных площадей? – кошмарище! Перечислять – язык не поворачивается: фирма жуликов союзного масштаба… Женский духовой ансамбль… Какая-то религиозная секта из буржуазного лагеря. Бесовщину развёл! Это у них там в Америке всё идеально и просто – у них там на всё про всё лишь одно: оллрайт да окей. Где, где же твоя нравственная твердыня? И я вообще не понимаю: куда ж у нас пятый отдел смотрит? – как они могли позволить свить вражеское гнездо на территории столь ответственного объекта? (И наблюдая за обескураженным Нечасовым.) Я скажу прямо, Володя, – непорядочно ты выстроил свою деятельность, поддался, зарвался, упустил ты в себе мерило совести. По-человечески я понимаю твой личный интерес – все мы люди: сколько мы все исстрадались и ущемлялись; в той или иной степени всем нам и каждому в отдельности доставалось “на орехи”, и бывало не сладко, и претерпевали… гм, разное бывало, да. Но зачем же Отечество порочить? Вертись, предпринимай, обогащайся, сейчас всё можно, но не за счёт же погон! Ты слышишь меня?

НЕЧАСОВ.  Так точно.

УШАНОВ.  То-то. А Бикичиано тебя заложил или ещё кто, будем разбираться и разберёмся.

НЕЧАСОВ.  Если не Бикичиано, то кто же?

УШАНОВ.  Разберёмся, я сказал.

НЕЧАСОВ.  (Подавленно.) Кто же мне нанёс такую обиду?

УШАНОВ.  Обиду? – а тут по-хлеще кое-что, Володя. Очень вероятно, что кто-то очень уж умный играет свою игру за нашими спинами.

НЕЧАСОВ.  Как? Как вы сказали?

УШАНОВ.  Вот тебе – ка-ак!.. Мне Павел Асикретович Красноштанов звонил: по всей Академии только и разговоров, что ты уже одною ногой под судом. А ты, что думаешь, увернёшься и не посадят? Нет, дорогой мой, на новые времена лучше не надейся: люди новые к вершинам пробрались, с азартом во все дырки влезают. Так вот и посадят за милую душу, и будешь ты сидеть на нарах, как король на именинах да задохнутые сухари грызть; и будет у тебя костюмчик там далеко-далеко не из манчестера. (И прокашлявшись.) Гм, и сахар покажется несладким. Осталось, как говорится, уповать разве что на бога. Так-то.

НЕЧАСОВ.  Уповать на бога? Что, боженька поможет? Мои отец и мать веровали в боженьку, молились за себя, за меня, за всех молились; горбатились, ишачили все свои годы, и что? – прожили скудную, полунищую жизнь и расстались с ней, как мухи. И чем помог им боженька?.. А я, что, разве не сам, не своим упорством всего добивался? Вы же знаете, через сколько унижений, через сколько режимных препон и идиотских аппаратных хитросплетений я пролез, прополз на этом вот брюхе. И кто мне помогал? боженька? Плевал я на этого боженьку, тьфу!

УШАНОВ.  (Глянув на пол, и строго-приказным тоном.) Это что такое? А?

НЕЧАСОВ.  (Спохватываясь, вытирает пол.) Простите, товарищ генерал-лейтенант. Помогите, помогите мне, Иван Акимович. Без вас это ж – что самая настоящая для меня кончина, да и такое навсегда бесчестие! Ох, и вы ещё – “посадят”, “сидеть на нарах”. Нет ли у вас чего-нибудь болеутоляющего? – голова раскалывается, мочи нет.

УШАНОВ.  А раньше ты о чём думал? Хм, видите ли – “бесчестие”! (Привстаёт с места.) Подождите-ка, кажись, где-то тут анальгинчик был.

НЫНИН.  (Достаёт из кармана таблетку.) Вот, возьмите, Владимир Игоревич.

НЕЧАСОВ.  Что это?

НЫНИН.  Фенилдиметилпиразолонметиленсернистокислый натрий. Или анальгин.

НЕЧАСОВ.  Анальгин? Точно? (И приняв таблетку.) Ох-ох, что же делать, Иван Акимович, ведь так жизнь насела.

УШАНОВ.  (Допив вино и отставив стакан.) Ладно, Володя; ладно, дорогой. Как говорится, у армии, которая наступает, болячки заживают быстрее, чем у армии, которая отступает. Будем действовать на опережение хода событий и на пределе своих морально-волевых.

 

 Ушанов подходит к телефону и, сверившись в блокноте, старательно набирает номер.

 Из пространства возникают три Тени.

 

ПЕРВАЯ ТЕНЬ.  Говорите, пожалуйста.

УШАНОВ.  Соедините меня с Павлом Асикретовичем.

ПЕРВАЯ ТЕНЬ.  Кто его спрашивает?

УШАНОВ.  (Приглушённо.) “Тула”.

ПЕРВАЯ ТЕНЬ.  Соединяю.

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  Слушаю.

УШАНОВ.  Здорово, Павел. Да, по тому же вопросу. Да, я тебя прошу, дорогой мой. Значит, две бумаги: подробный рапорт от него и от меня ходатайство. Та-ак… А на чьё имя? (Испуганно.) Да ты что! Ох, час от часу не легче. А-а, ясно, ясно. Павлуша, может, надо кому подмазать? Я – в смысле: простимулировать кого. А-а, ясно. Но надежда-то есть? Ну что ж, бороться мне не внову, и дожимать тоже. Что? Так это я, к примеру, говорю. Ха-ха-ха!.. Тебя ещё не открепили от кремлёвки-то? – а то сейчас вовсю и повсюду реформации. Ага, ну будь здоров! Машеньке привет. Ася у дочери там. Ага. (И положив трубку.) Так, что. Володенька, ты боженьку лучше не трожь. Министр в курсе.

НЕЧАСОВ.  Всё, кранты мне полные. (Обречённо обхватив голову руками и заплакав.) Эх, Иван Акимович, вот и накрылась вся моя судьба медным тазом.

УШАНОВ.  (Громогласно.) А ну встать! Смирно!!!

 

 Нечасов, быстро встав, выпрямляется по стойке “смирно”; одновременно и неожиданно Нынин вскакивает изо стола, роняя под собой стул, и становится чуть ли не навытяжку.

 

УШАНОВ.  (Небрежно сделав знак Нынину – сесть; и подойдя к Нечасову.) Отставить нюни распускать, товарищ генерал-майор!

НЕЧАСОВ.  Есть, не распускать нюни, товарищ генерал-лейтенант.

УШАНОВ.  Вот так-то лучше. Вольно. (Нечасов расслабляется.) Да, министр в курсе, но у нас есть нужные надёжные люди. Так что есть реальная надежда, что удастся замять все подвиги твоей деятельной шарашки.

НЕЧАСОВ.  То есть?

УШАНОВ.  Следствие можно свернуть, но с должностью придётся распрощаться. По крайней мере, останешься при всех своих обретениях без всяких там расспросов и конфискаций, да ещё вон и дачу оформишь в собственность.

НЕЧАСОВ.  (Обхватив голову руками.) Иван Акимович, Иван Акимович… для меня же Академия – это, по сути, вся основа жизни моей.

 

 По команде Значительной тени Первая тень подходит к Ушанову и протягивает лист бумаги.

 

УШАНОВ.  (Взяв бумагу и наскоро ознакомившись с ней.) Вот, Володя, почитай-ка. Тебе будет небезынтересно.

 

 И вот бумага уже в руках Нечасова; он читает, изменяясь в лице.

 

НЕЧАСОВ.  Да этого, не может быть! (И вдруг рассмеявшись.) Да фигня несусветная! Сплошное море лжи!

УШАНОВ.  А ты вникни в основу-то, да получше вникни.

НЕЧАСОВ.  Во что же вникать? В какую основу? – в то, что у Нины имеется на стороне любовная связь? Так это ж небылица невообразимая, ха-ха-ха! Да и как можно верить какой-то одной бумажке? И от какого-то… (и заглянув в бумагу) – хм, доброжелателя.

 

 По команде Значительной тени Вторая тень подходит к Ушанову и подаёт ему стопку бумаг. Ушанов берёт всё это и начинает бегло просматривать лист за листом.

 

УШАНОВ.  Не одна бумажка, Володя, а вот, сколько их! – ух, да тут и сам чёрт себе ногу сломит; вот, какая кипа всевозможных сигнальных изложений, касательно тебя. (Он начинает передавать Нечасову бумаги по одному листу, но кое-какие листы украдкой, скомкав, прячет к себе в карман.)

НЕЧАСОВ.  (Пробегая глазами содержание получаемых бумаг.) А-а, вот оно что! Теперь я понимаю: и все её участившиеся продолжительные отлучки, и новый странный блеск в глазах, и молчаливое поведение, и обновляющийся гардероб с вызывающими фасонами. Всё, хватит! (Отбрасывает все бумаги, которые тут же Первая и Вторая тени подбирают.)

УШАНОВ.  Что, хороша база данных? А ты думал, что… хм, что она у тебя, как жена цезаря – вне подозрений?

НЕЧАСОВ.  (Обхватив голову руками.) А я-то верил; думал, что она-то хоть… Иван Акимович, одному-то я наверняка верил.

УШАНОВ.  Да? И кому?

НЕЧАСОВ.  Думал, дурак, что хоть крепкий семейный тыл у меня всегда останется.

УШАНОВ.  (Наливает в стакан вино, и едва отпив.) Нашёл чему верить.

НЕЧАСОВ.  Ох, хоть бы война началась, что ли.

УШАНОВ.  Да? За войной при штабе хочешь отсидеться; думаешь, что тогда всё перемутится и спишется? (И громогласно.) Война! Да знаешь ли ты, сынок, что это такое? И как ты смеешь такое говорить?

НЕЧАСОВ.  Да я ничего, Иван Акимович. Ай, сказал, не подумавши. Простите. Только вот в душе больно; поймите меня, прошу вас.

УШАНОВ.  Что, что тут понимать? (И зашипев.) Эх, раскис как… точно… Тебя бы во времена Абакумова! (Нечасов вздрагивает.) Вот-вот; тогда бы тебе было – что понимать; тогда бы за подобные все твои деятельные штучки с тебя с живого шкуру сняли, как перчатку с руки! Взгляни, посмотри на себя! Что это такое? где внутренняя дисциплина? Где непоколебимая одержимость офицера высшего руководящего эшелона? Тьфу, неженки плаксивые – вы так и всю великую страну профукаете! Разложились вы все, обмякли, разжирели как… точно… Коты сытые! Вам бы только так и сидеть в своих дачных хоромах да лопать вишню с коньяком; и читать всю светскую дрянь в газетах или болтуна-Жванецкого слушать вон по радио и смеяться-хихикать дурачками! А кто за вас будет сеять, строить, чинить, мыть, добывать, с молодёжью заниматься; и страну защищать, наконец-то?

НЕЧАСОВ.  Иван Акимович, Иван Акимович, о чём таком вы говорите? (И отмахнувшись.) Тут у меня теперь один выход: самоликвидироваться, иначе не отмыться.

УШАНОВ.  (Поперхнувшись вином.) Ты что, свихнулся? – лёгких решений ищешь? Вон Бориса бы постеснялся.

НЕЧАСОВ.  Но ведь жизнь-то меня, сами видите, ещё сильнее прижимает.

УШАНОВ.  Ты вот что: успокойся, Володя. (И в строго-командном тоне.) Ну?

НЕЧАСОВ.  Хорошо, ладно.

УШАНОВ.  Поверь мне, не всё ещё потеряно. Масса, масса ниточек в нашем арсенале; нужно только нам распознать ту, что попрочнее, и зацепиться за неё. Ну?

НЕЧАСОВ.  (Оправляется, и гордо вздёрнув головой.) Да-да. Всё, всё, Иван Акимович.

УШАНОВ.  Что, взял себя в руки? – и молодца. Теперь вижу солдата! Так, а сейчас давай-ка, не откладывая, будем держать темп и планку. Достойную планку оптимизма!

НЕЧАСОВ.  Так точно.

УШАНОВ.  И без снижения атакующих составляющих! (Достаёт новую бутылку вина и ещё пару стаканов.) Боря, как? Выпьешь?

НЫНИН.  (Улыбнувшись, и привставая.) Нет-нет; спасибо, Иван Акимович, но позвольте мне отказаться.

УШАНОВ.  Позволяю. (И обернувшись.) Придётся ограничиться нашей узкой компанией.

 

 Нынин садится и продолжает писать.

 Значительная тень с Нечасовым подходят к столу, и каждый берёт по стакану с вином.

 

УШАНОВ.  Вот как мы наметили, так пусть, чтобы всё сбылось и чтобы – вместе, а не врозь! Давайте выпьем за это.

 

 В тесном кругу поднимаются стаканы.

 

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  И за всех легковерных, и за всех подозрительных, и за всех благородных, ибо все они всегда то и делают, что ошибаются на свою голову.

НЕЧАСОВ.  (Тяжело вздохнув.) Ох, не знаю прямо: и что получится?..

 

 Все разом выпивают. К ним подступают Первая и Вторая тени с подносами, откуда выпившие берут угощения и закусывают.

 Нечасов в задумчивости подходит к Нынину и, мельком полюбопытствовав ходом его работы, присаживается возле, понурив голову.

 

УШАНОВ.  Так как, Павлуша? Что скажешь?

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  Значит, две бумаги – подробный рапорт от него и от тебя, Иван Акимович, ходатайство. А на чьё имя – ты знаешь.

УШАНОВ.  Знаю.

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  Теперь о его просматриваемом будущем. Как у нас всегда говорилось и по сей день не забывается: таких людей, подобно твоему Нечасову, – либо на выдвижение, либо в тюрьму.

УШАНОВ.  Да-да, я помню эти сталинские слова.

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  Именно. И если ты помнишь наш с тобой прежний разговор…

УШАНОВ.  Напомни, пожалуйста.

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  Ну, четверговый.

УШАНОВ.  А-а. Так, так.

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  (Метнув взгляд на бутылку.) Наполни, пожалуйста.

 

 Ушанов наполняет два стакана вином; они чокаются, пьют и закусывают.

 

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  Так вот, в известном тебе очень высоком месте уже подписан приказ об учреждении того самого Консультационного Совета.

УШАНОВ.  Да-да, Павлушенька, я в курсе, в курсе.

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  В понедельник же я распоряжусь, чтобы готовили все документы о должностном назначении туда генерала-майора Нечасова.

УШАНОВ.  И это будет в форме перевода? Я правильно понимаю?

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  Конечно; а иначе на выдвижение не назначают.

 

 Смеются и выпивают ещё.

 

УШАНОВ.  И с сохранением за ним всего положенного? Без потерь?

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ  ТЕНЬ.  Разумеется. Плюс ещё спецнадбавки с повышением категории обслуги и жизнеобеспечения. И, само собою, прослушку на его даче снимут.

УШАНОВ.  (Буквально, утерев слезу радости.) Пашенька, дорогой мой, как мне благодарить-то тебя?

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  Да о чём ты, Иван Акимович? Ты же сам знаешь: мы своих либо не бросаем, либо не оставляем. (Подходит к Нечасову, и похлопав того по плечу.) Ничего, будет законно ходить в присутствие, а там сухим генеральским кабинетством и подправится его идеологическая платформа, и наступит вся его политическая зрелость. А там уж, глядишь со временем-то, если станет служить без своих личных мнений, вредных дел и лишних инициатив, то с выходом на пенсию дадут ему обязательно вторую звезду на погоны.

УШАНОВ.  Я за него ручаюсь, как за самого себя.

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  Уверен? Хм, ну-ну. Ты вот что, Иван Акимович, – ему пока об этом всём не надо, не говори. Пускай его поскребёт изнутри. И пожури, пожури его при случае удобном. Пускай его проймёт поглубже. Он тогда усидчивее за новую работу примется.

УШАНОВ.  Очень верно, Павлуша. Я тоже так думаю: чего загодя его авансировать такой нечаянной надеждой? Всему своё время, как говорится.

ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ТЕНЬ.  Правильно говорится.

 

 Тени исчезают в пространстве.

 

НЫНИН.  Всё, Владимир Игоревич, вот и покончено с вашими бумагами. Иван Акимович, посмотрите.

УШАНОВ.  А? (Подходит к столу, где Нынин переписывал бумаги.) Та-ак, что тут у тебя получилось? Так-так. (Всматривается в написанное.) Да не Мушанов, а Ушанов!

НЫНИН.  Ой, виноват, тут как-то слитно было написано.

УШАНОВ.  А здесь, смотри, ты пишешь – Пушанов. Во, а тут у тебя – Ушатов. Ну что ж ты, мил друг, ей-богу?

НЫНИН.  Извиняюсь, давайте я мигом перепишу, Иван Акимович.

УШАНОВ.  Да не надо. Просто подправь – всё равно это как образец. А у тебя какое воинское звание, Боря?

НЫНИН.  (Было, став на вытяжку.) Старший лейтенант запаса, товарищ генерал-лейтенант.

УШАНОВ.  Молодца, – вольно, вольно… (И закончив просматривать бумаги.) Быть в запасе – это тоже хорошо… (И сложив все листы в папку, бравурно пропев.) “Пусть будет красив он и ярок!” Всё!

 

 Постучав, входит Бикичиано. Он – с портфельчиком, в цивильном костюме: боевые ордена, медали, блестит звезда Героя Советского Союза.

 

УШАНОВ.  (Прервавшись на полглотке из стакана.) Входи, входи, Юра. Мы как раз закончили свой совет в Филях.

БИКИЧИАНО.  Кто же был Кутузовым?

УШАНОВ.  А? Кутузовым?

НЫНИН.  (Не отводя своего взгляда от наград у Бикичиано.) Юрий Дикранович, нам уже пора ехать?

УШАНОВ.  А ты что, Юра, в город отправляешься?

БИКИЧИАНО.  Да. В центр.

УШАНОВ.  В центр? (Незаметно подталкивает Нечасова.)

НЕЧАСОВ.  А? (Взглянув на Бикичиано и вдруг увидев звезду Героя Советского Союза.) Мама родная!.. Бикичиано! – и ты… вы, Юрий Дикранович, скрывали столько лет; зачем? (Подходит к столику, наливает вина и залпом выпивает.)

БИКИЧИАНО.  Боря, вот деньги тебе за облигацию. Спасибо.

НЫНИН.  Пожалуйста. Приятно человеку сделать приятное. (Берёт деньги.)

БИКИЧИАНО.  А эти самые облигации вполне справно разыгрываются. Пока.

НЫНИН.  Вообще, странно: вы – и поддаётесь такому легкомысленному увлечению.

БИКИЧИАНО.  Я выигрываю в каждый тираж.

НЫНИН.  Это как же? – вы же сами не покупаете облигаций, и в подарок их не принимаете вовсе.

БИКИЧИАНО.  Не покупаю, да. Поэтому прошу людей. Потому что только так во мне зажигается азарт, или как ЭТОТ говорил: “Интерец, интерец”. А с другой стороны, если бы мне дарили облигации, то мне приходилось бы обязательно делиться выигрышем и тем самым, возможно, ставить человека в положение соблазна и искушения. Знаешь, Боря, как дармовые деньги способны разложить нормальную человеческую сущность? А откуда я знаю? – спроси меня. (И хлопнув в ладоши.) Ха-ха-ха!..

НЫНИН.  Откуда?

БИКИЧИАНО.  Нет, ты лучше спроси меня: почему я всегда выигрываю?

НЫНИН.  Почему?

БИКИЧИАНО.  Потому что я очень люблю всегда и честно выигрывать. Принцип такой. А если всегда и честно выигрывать – игра приносит только доход. Ты понимаешь? Но дело, конечно, не в этом. Я это всё, к примеру, говорю. (Вдруг останавливает свой взгляд на портрете Ушанова.) Иван, а проникновенно Саша тебя изобразил.

УШАНОВ.  И мне нравится.

БИКИЧИАНО.  Вот-вот, очень точно передан весь твой образ. А? – видишь?

УШАНОВ.  (Беспокойно заморгав и поднимаясь с места.) Чего там?

БИКИЧИАНО.  Да, хороший портрет.

 

 Нечасов не отрывает своего взгляда от наград Бикичиано.

 

УШАНОВ.  Нет, Юра, ты всё-таки скажи: чего ты там усмотрел такого? И сказал “А”, говори “Б”; а то, что же получается, как-то опять всё тайнами да тайнами.

БИКИЧИАНО.  Что говорить? (И глядя на портрет.) Барин! Тут самость вся твоя выставлена на поверх, а взгляд – затравленный, испуганный как при смертном часе. В глазах твоих так и читается…

УШАНОВ.  (Фальшиво засмеявшись.) Что же читается в моих глазах, а? Ну?

БИКИЧИАНО.  Холодное ощущение краха.

УШАНОВ.  Вот уж ты ввернул, так ввернул! Что это за “холодное ощущение” такое и “краха” ещё какого-то?

БИКИЧИАНО.  А это: день прошёл и – слава богу; а к смерти всё ближе. И думаешь ты, Акимыч, о том – как бы там, на том свете, со Сталиным не встретиться. И станешь ты там – то и делать, как руки ему целовать.

УШАНОВ.  (Нахмурившись.) Странное у тебя восприятие.

БИКИЧИАНО.  Ты сам-то посмотри: какой страх вживлённый в глазах; и из рисунка этого он прямо вырывается в настоящее пространство. А? – вон прямо стелется в воздухе, потрогать можно.

УШАНОВ.  Да где? Тьфу!

БИКИЧИАНО.  Так вот.

УШАНОВ.  И что же ты ещё видишь, что можно потрогать?

БИКИЧИАНО.  Много чего, много – неутешительного. К примеру, вот это. (Подходит к радиоприёмнику и включает его – звучат позывные известной радиостанции.) Ага, волна всё та же.

 

 По радио:

 

ПЕРВЫЙ ГОЛОС.  За всю свою историю всех времён в России доносы часто были чуть ли не единственным каналом, позволявшим правителям увидеть неприкрашенную реальность такой, какая в действительности она была.

ВТОРОЙ ГОЛОС.  Есть много примеров, когда решения областей корректировались под воздействием доносов, поступавших на самые вершины власти. Иными словами, нравится это кому или нет, но получается так, что в условиях общественной жизни донос делает власть более эффективной.

 

 Ушанов и Нечасов у стола нервозно выпивают.

 

ТРЕТИЙ ГОЛОС.  А можно ли сбрасывать со счетов и забывать – сколько злодейств, казнокрадств и преступлений было пресечено тоже исключительно благодаря доносам? Те, кто работают в правоохранительных органах, знают это лучше других…

 

БИКИЧИАНО.  (Выключив радио.) Так-то вот – та же, всё та же волна. Акимыч? Но дело не в этом. (И повернувшись к Нынину.) Что, отправляемся?

НЫНИН.  Да, я готов.

БИКИЧИАНО.  Да, чуть не забыл. (Достаёт из своего портфельчика книгу.) Вот тебе, Иван, книжечка в подарок.

УШАНОВ.  Какой ещё подарок? К чему?

БИКИЧИАНО.  Занимательная вещица. Хм, и каких только чудес не рождает книгопечатная современность? Ты посмотри, обязательно посмотри.

 

 Попрощавшись, Нынин и Бикичиано уходят.

 

УШАНОВ.  (Сорвав упаковку с книги.) “Основы осведомительства”. (И в сердцах зашвырнув книгу вослед ушедшим.) А, Володя? Вот он – вызов негодяя! В открытую – пошёл.

НЕЧАСОВ.  А я даже не знал, что он – Герой Союза, полный кавалер…

УШАНОВ.  Да как он мог себе позволить мне замечать, оттирок гэбэшный? Так бы и ликвидировал его самосудом!

НЕЧАСОВ.  Иван Акимович, я просто в растерянности. Может быть, мы впадаем в русло чудовищной ошибочности?

УШАНОВ.  И ведь какие чистки были, а его не коснулось! Герой, герой – и не таких героев жупел перемалывал и размазывал. Ведь скольких тогда арестовали, а его, видишь ты, нет.

НЕЧАСОВ.  Это когда?

УШАНОВ.  Что когда? Тогда. (Хватает свой портрет и начинает искать – куда бы его деть, и чтобы подальше, и чтобы найти никто не смог. В результате ничего более подходящего не находит, как засунуть его за шкаф.) И я так тебе замечу – мы не впадаем ни в какую ошибочность. Ты же слышал? – он сказал, что едет в центр.

НЕЧАСОВ.  Да.

УШАНОВ.  Что да? – В ЦЕНТР! То есть – В УПРАВЛЕНИЕ!

НЕЧАСОВ.  (Во все глаза вытаращившись на Ушанова, и чуть ли не шёпотом.) А зачем, как вы думаете?

УШАНОВ.  Ой, Володенька, голубиная ты душа, уверяю тебя – в управление просто так не катаются.

НЕЧАСОВ.  А точно ли в управление? Может, мы впадаем…

УШАНОВ.  Что ты! – туда! При такой полной выкладке-то не в театр же ездить. Что ты! – в управление, делать сброс информации.

НЕЧАСОВ.  (Несколько задумавшись.) Да, в общем-то, всё сходится к этому.

УШАНОВ.  И ведь Борька, Борька-то, – ни слова! Вот они какие – новые внештатники. Ах, как эта их перестройка так и норовит прошабрить по нашим спинам. Но только – фигу-фигу, врёшь! – нас не свалишь и нахрапом не возьмёшь! У нас шеи не кривые и головы работают ещё будь здоров!

НЕЧАСОВ.  Что же делать, товарищ генерал-лейтенант? – ведь такие наслоения.

УШАНОВ.  Как что? Для начала немедленно предпримем упреждающий рывок: будем звонить сейчас начальнику управления к Петру Серафимовичу; потом для подстраховки ещё раз Павла Асикретовича побеспокоим. А ты, Володя, отставь пока свои дачные бумаги и принимайся за рапорт. (И усаживая Нечасова за стол.) Садись, дорогой; во-во, бери ручку и давай.

НЕЧАСОВ.  Иван Акимович, а ваше-то ходатайство?

УШАНОВ.  А как же! Но сначала обеспечим верные смычки и обзвоним всё намеченное. (Присаживается к телефону.) А ты работай, работай… Тут надо всё довести до наивысшей точки согласованности и осторожности. Сам Александр Васильевич Суворов как говаривал? “Осторожность не трусость, а высшая форма храбрости”. Понял? – Нет? Ха-ха-ха! (И запев.) “Яблоки на снегу – что же мне с ними делать?..”

НЕЧАСОВ.  Иван Акимович, я вам так обязан. Если бы не вы, товарищ генерал-лейтенант, не ваш авторитет и ваше правильное наставничество, то мне, попросту говоря, была бы хана полная.

УШАНОВ.  Всё, всё; пиши, пиши. Наше дело правое, и мы – народ тоже грамошный! И у нас тоже кое-какие заслуги имеются. И награды в том числе. (Берёт телефонную трубку и смотрит в блокнот.)

НЕЧАСОВ.  А может быть, сначала сходим ко мне и посмотрим-подберём документы, которые стоит приложить к моему рапорту?

УШАНОВ.  (Обернувшись и отставив телефон.) Да, мысль очень дельная. Давай сходим. Только быстренько.

НЕЧАСОВ.  Тем более, кажется, мои домашние на реку ушли.

УШАНОВ.  Тогда я и особо-то приодеваться не буду.

НЕЧАСОВ.  Конечно; ведь мы – скоренько; что нужно всё возьмём и – назад.

УШАНОВ.  Всё правильно, мой дорогой. (Уходят.)

 

СЦЕНА  13.

 Дача Нечасовых. Гостиная.

 Входят Нина Викторовна с Галиной, за ними – Домалецкий.

 

ГАЛИНА.  Нет никакого настроя идти ни в лес, ни к реке, ни ещё куда-либо. Ох, мама-мама, ну ты и понарассказывала. Я могла всего ожидать, но такого!.. Кажется, пришло и моё время – сходить с ума.

НЕЧАСОВА.  Я тебя очень прошу: ему ничего не говорить. Он же от меня всё скрывает.

ГАЛИНА.  Так скрывает, что все знают всё в подробностях. Мама, неужели так всё плохо?

НЕЧАСОВА.  Плохо – не плохо, а обстоятельства склоняются к худшему.

ГАЛИНА.  Что же это такое? – одна беда за другой. А я-то думала, что всё его стрессовое состояние от той свадебной чумы.

НЕЧАСОВА.  Что ты! – если бы. Иногда мне казалось, что ему хотелось просто выговориться. Но я чувствовала, что он будто бы сомневался – пойму ли я его. Было такое: он начинал что-то говорить, но скоро как-то вдруг замолкал. А то опять продолжит что-то о своём. Я-то слушать его слушаю, а о чём он говорит – не понимаю. Только теперь для меня понятна вся его тема.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Нина Викторовна, простите, если я вмешиваюсь, но было бы лучше всё это открыто обсудить с Владимиром Игоревичем. Ему же тяжелее всех.

 

 Нечасова и Галина устремляют свои взгляды на Домалецкого.

 

НЕЧАСОВА.  Да, надо бы сообща. Может быть, он успокоится немного.

ГАЛИНА.  А что обсуждать-то? – “признавайся, папочка, ты – вор или как?”

НЕЧАСОВА.  Ты, что, разве так можно? Не смей, Галя. Так нельзя.

ГАЛИНА.  Вот так всегда: нельзя да нельзя. Ведь конфискуют всё до нитки с иголкой. А я так ко всему привыкла.

НЕЧАСОВА.  Неизвестно, что будет. Да, жалко будет расставаться с этой нашей дачей.

ГАЛИНА.  Теперь забудь. Вон везде бирки. Ну и ну, как же всё выворачивается с белого на чёрное. Тебе не кажется, мама? В каждую минуту не знаешь, чего ждать дальше. Всё! Я больше здесь не могу более оставаться: я уезжаю домой.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Мне тоже, собственно, надо ехать. Ты меня захватишь с собой? До города.

ГАЛИНА.  Захвачу, если поторопишься.

 

 За дверью слышны голоса Ушанова и Нечасова.

 

НЕЧАСОВ.  Тут уж иными словами не объяснишь, как – “кипит мой разум возмущённый!”

УШАНОВ.  Володя-Володя, ты должен усмирить в себе всё постороннее.

НЕЧАСОВ.  Это вы называете посторонним?

УШАНОВ.  Всё – постороннее, кроме нашей деловой составляющей. Тебе ясно?

НЕЧАСОВ.  Так точно, но, Иван Акимович…

УШАНОВ.  И никаких “но”! Пообещай мне; ну, даёшь слово, что с дела не свернёшь, и пока мы не достигнем позитивного результата – никаких личных и семейных, выяснений и напрягательных ситуаций, ну? Дай слово, Володя!

НЕЧАСОВ.  Хорошо. Будь, по-вашему, Иван Акимович. Даю слово.

УШАНОВ.  Ну, молодца! (И нараспев.) Вот теперь тебя люблю я, вот теперь тебя хвалю я!

 

 Нечасов и Ушанов входят в гостиную. Последний – в галифе и в галошах на босую ногу.

 

УШАНОВ.  Только в таком правильном состоянии, Володя, мы способны одолеть свою дорогу и достичь успешного завершения дела!

 

 Они вдруг замечают присутствующих.

 

НЕЧАСОВ.  А мы, значит, всё по делам, по делам.

УШАНОВ.  Так тут э-э… Извиняюсь, а я, видите ли, не приодет несколько.

НЕЧАСОВ.  Нина, Бикичиано не появлялся?

НЕЧАСОВА.  Он уехал с Борей в город.

НЕЧАСОВ.  А-а. (И перемигнувшись с Ушановым.) А мне об этом ничего не известно.

НЕЧАСОВА.  Он тебе так срочно понадобился?

НЕЧАСОВ.  Не так, чтобы уж срочно. (Оглядывает присутствующих.) А у вас тут размолвка, что ли, какая? Галя? Ну, как хотите. (Уходит к себе в кабинет.)

 

 Ушанов и Домалецкий отходят к окну.

 

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Иван Акимович, не знаю, как вас и благодарить за гостеприимство. Я сейчас уезжаю. За всё – за всё спасибо вам.

УШАНОВ.  Ты туда решил ехать, о чём говорил?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Теперь решил.

УШАНОВ.  Слушай, Сашко, тогда у меня к тебе одна такая просьбица. Очень тебя прошу, не откажи: привези для меня оттуда… гм, иконочку. Сделай, а? Чтобы настоящая, ну там – освящённая; всё чтобы, как полагается. Выполнишь, Сашко?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Вы что, дядя Ваня, веруете?

УШАНОВ.  (Смутившись.) Да крещусь, крещусь.

 

 Появляется Нечасов с папкой бумаг.

 

ГАЛИНА.  Я уезжаю, папа.

НЕЧАСОВ.  Внимательнее на дороге. Нина, а мы с Иваном Акимовичем сегодня поработаем; думаю, на всю ночь, так что укладывайся и спокойно отдыхай.

НЕЧАСОВА.  Володя, постой. Объясни, что с тобой происходит?

НЕЧАСОВ.  А что со мной происходит? Ничего не происходит. Иван Акимович, у вас что-то там на голове.

УШАНОВ.  (Трогая голову.) Ах ты, да это на улице птичка шлёпнула.

НЕЧАСОВ.  (Засмеявшись.) Птичка? Да там не иначе, как сама ворона сработала. (Увлекает Ушанова на выход.)

НЕЧАСОВА.  Володя, ты хоть знаешь, что людская молва заставляет меня, в частности, почти везде опускать глаза. Ведь такое о тебе проговаривается.

НЕЧАСОВ.  (Изменившись в лице.) Нина! Я прошу тебя замолчать.

ГАЛИНА.  Папа, я всё знаю, и больше все твои лавирования и обманы – ни к чему. И зачем ты уходишь от всех разговоров? Нас это тоже касается.

НЕЧАСОВ.  Что вас может касаться? ЧТО???

ГАЛИНА.  Всё, что ты там натворил в Академии. Ты, что, совсем вне реальности? Слепой? Глухой? На тебя же все всё сваливают! Или есть на это основания?

НЕЧАСОВ.  (Роняет папку на пол.) Да что же это вы мне душу-то рвёте на части?.. И лучше давайте не будем.

ГАЛИНА.  Папа, ты кратко и честно можешь сказать: ты прав или ты не прав?

НЕЧАСОВ.  (Присаживается и обхватывает свою голову.) Дочка, что ты от меня хочешь?

ГАЛИНА.  Я хочу знать, я хочу от тебя услышать одно: ты – вор? или ты…

НЕЧАСОВА.  (Резко обрывая.) Галя! Перестань сию же секунду.

НЕЧАСОВ.  Нет, нет, Нина; постой, постой… Ладно, дорогие мои, я скажу. Поймёте вы меня или нет, – а впрочем, чего уж? – это не важно. Так вот: у меня есть свои мерки и, если хотите, понятия нравственности и человеческой добропорядочности, – да-да. Что же, поэтому и вилять не стану. Да, Галя, я – вор! Больше того, я даже вошёл во вкус, в страстную зависимость, чтобы с удовольствием приобретательствовать и обогащаться. Скажу и то, что я подло нарушал то, чему присягал.

УШАНОВ.  Ну уж это ты, Володя, это как-то… Не надо горячиться и понапрасну наговаривать на себя.

ГАЛИНА.  Папа, как же ты дошёл до такого?

НЕЧАСОВ.  Как? А я устал. Устал честно жить. Считай, лопнула моя личная гражданская позиция – быть честным. Не выдержали силы мои сопротивляться всему тому, что складывалось несправедливо. Я устал от напрасного пота, от безостановочного размножения амбициозной саранчи в лампасах, от их повального шкурничества и хамства. И чтобы выжить, я сделался таким же, как все они там. Я устал от всей лживой аппаратной комарильи, частью которой я сам являюсь. Я устал от круговой хронической безысходности. Наша армия вот уже с десяток лет, как не боеспособна да и не боеготова. Да-да, милые мои. Эти американцы, какие же они – дураки; ой, какие же дураки!

ГАЛИНА.  Это почему – дураки?

НЕЧАСОВ.  Да если бы они знали, что творится у нас в армии, они тут же бы начали войну и выиграли её блиц-кригом!

УШАНОВ.  Володя, Володя… Ты… это самое, соблюдай-таки нормы выражений.

НЕЧАСОВ.  Я устал. В той формации, куда я целеустремлённо вверг себя, порядочно жить стало окончательно бесполезно. Что же мне было делать? По-прежнему функционировать, действовать, исполняя свои должностные обязанности, как бы я этого не хотел, я уже не мог; а действовать по-новому, по факту нынешнего времени, оказалось – не имел права. Вы, что, думаете, я ничего не замечал? Да я всегда их вижу, как они за мной выжидаючи притаились – эти мои служаки-конкуренты, льстецы-завистники с большой буквы. Все они по натуре своей, за редким исключением, ни больше и ни меньше, как бесперспективное безликое шакальё. Ах, да и я сам – такой же, как все они!

УШАНОВ.  Тут ты перегибаешь, Володя. (И громко на все углы гостиной.) И я, конечно же, отмежёвываюсь от всех твоих эмоционально-бесконтрольных заявлений! Да-да-да; и ты, пожалуйста, не глупи! (И смягчив тон.) Ты же понимаешь, что в партии сейчас много всякого происходит: и срочная мобилизация свежих кадров; и предательства на размыв наших рядов; и учёт идеологических просчётов. А какие идут политические испытания – со всех сторон нас Америка подтачивает. Молодёжь западнуется. Документы и агентуру рассекречивают. Формируется мелко-буржуазная среда, пока мелкая. А за всем этим – постоянные попытки наших недругов ревизовать всю нашу новейшую историю, и тем самым взбаламутить схватку поколений. А ты? В такой ответственный и решающий период времени для нашей партии и для всей страны нашей!.. – Предаёшь, предаёшь партию, Володя.

НЕЧАСОВ.  Э-э, Иван Акимович; не я – её, а она меня предала, всеми своими принципами предала. (Ушанов, выпучив глаза, застывает с открытым ртом.)

ГАЛИНА.  Папа, что же будет? Как же это всё закончится?

НЕЧАСОВ.  Не знаю. Всего меня заполняет только стыд и ничего больше. И нет во мне ни одной клеточки, которая была бы им не пропитана. В общем, страшно... Я, когда курсантом был, мы с приятелями иногда выбирались в ресторан, где заказывали и шашлык по-карски, и бастурму, и лобстеры с каперсами под “Киндзмараули” или “Тетру”. Живая музыка играла... А мой отец от носков отказывался наотрез – почти что до самой смерти в портянках предпочитал ходить да за обедом всегда хлеб крошил в суп с котлетами. Он полвека отработал на Трёхгорке, а мать моя полы мыла на обувной фабрике. А вот как они жили, мои родители. Изо дня в день – без разнообразий, с пригнутым сознанием; изредка радовались в дни праздничных застолий и кое-каким жалким материальным приобретениям. Стареющие серые лица, помню. (И заплакав.) И при этом же чем они жили-то?! Зарплата, прогрессивка, премиальные, тринадцатая к концу года; сверхурочные выгадывали, за смежность, если удавалось; за выслугу лет ждали приплат. А ещё ж – чёрт-те какие-то грамоты, знаки отличия, звания разные, ничего не значащие значки с медальками. И зачем такая жизнь – быть рабами на земле своей страны? И зачем они жили? – Кто мне объяснит это, чтобы я понял?

УШАНОВ.  (Не сдержавшись и будто выпалив из пушки.) Да они тебя, дурака такого неблагодарного, поставили на ноги, вскормили, вспоили и воспитали! – вот. Почему ты этого не учитываешь?

НЕЧАСОВ.  Всех вскармливали и вспаивали. Насчёт же воспитания, то я сам воспитался. Я сам свою дорогу выбрал и выбирал с безмятежной ясностью ради утверждения своего человеческого достоинства и во имя Родины своей. И то было откровенным устремлением. (И обхватив руками голову, опускает взгляд.) И что теперь из того всего вышло?.. Как будто меня время обошло, вдруг окружив пустотою, и теперь дальнейшего пути нет. Вот, смотрите, я оказался – в луже, посреди которой сижу я перед всеми вами, дорогие мои. Нет во мне больше никаких сил, совсем нет. (Плачет.)

УШАНОВ.  Нас всех время обошло. И, слава богу, что обошло, – то время, когда каждого человека могли схватить в любой миг и сразу уколошматить или оправить в такие места, что тот отважный и находчивый малый Робинзон Крузо сдох бы через день-два. Вы в то время не жили, а я знаю.

 

 Пауза.

 

ГАЛИНА.  Что же будет? Иван Акимович?

УШАНОВ.  (Утираясь от пота.) Да утрясётся. Ничего. Пересилим, пережмём, да и позабудется. Сейчас же не те достопамятные времена. Наведём мосты, и кое-что в этом уже сделано. Обойдётся. Как говорится, “мы вышли все из народа, дети семьи трудовой”. (И опять громко на все углы гостиной.) Но вот вопрос: за какую-такую похвалу или награду сейчас этому Бикичиано доставляет радость гасить людей, которые ему не сделали ничегошеньки дурного?

НЕЧАСОВА.  Зачем вы так, Иван Акимович? – подозрения, подозрения… Ведь беспочвенные подозрения.

НЕЧАСОВ.  Да знаешь ли ты, куда он отправился с Борисом? – в ЦЕНТР!

НЕЧАСОВА.  И что из того?

НЕЧАСОВ.  То есть в управление – доносить на меня! Что я ему такого сделал? – подумаешь, сказал что-то о приобретении дачи, а он – сразу в ЦЕНТР, мстить, эшафот для меня готовить.

НЕЧАСОВА.  Какое ещё управление? Ты окончательно свой ум потерял? Он поехал в театр, на концертный вечер для участников битвы на Курской Дуге.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  А вот приглашение, кстати. Наверное, он забыл.

 

 Нечасов и Ушанов вместе внимательно рассматривают открытку.

 

НЕЧАСОВ.  (Отрешённо покивав головой.) Ох, Иван Акимович, Иван Акимович… Такие гнилые все наши стратегические модели. Ведь Героя Союза, кавалера, а мы его так грязнить взялись.

УШАНОВ.  Володя, да тут не так всё просто, поверь.

НЕЧАСОВ.  И тактические наши приёмы тоже – полная дыра! Окутаны мы с вами больной мистикой и ищем святых в дырявом апельсине, а вот благоразумия и чистого воздуха совсем не осталось – сплошные наваждения. Так что разрешите доложить вам, товарищ генерал-лейтенант в отставке, – питаемся мы с вами отрицательной энергией да мертвечиной обанкротившегося прошлого. Ничего теперь мы не можем и ни на что путное не способны: так и будем плести свои плетёнки и всячески заниматься мелочным авантюризмом, пока всё наше вшивое поколение не передохнет! (Подбирает с пола бумаги, рвёт их и уходит к себе в кабинет.)

УШАНОВ.  (С трясущимися руками изучает открытку.) А, может быть, Бикичиано умышленно оставил это здесь? Для отмазки. Для отвода глаз. Своего рода, ложный ход с его стороны.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Простите меня, Иван Акимович, но какую же вы порете чушь. Вы же – пожилой человек, к тому же с неподдельной теплотой в характере. Должны же вы что-нибудь осознавать-то. Сколько же можно себе и другим отравлять жизнь путаницами и домыслами? Сколько же можно нагнетать в сердца пугливость и неспокойствие?.. Позвольте, но и весь ваш посёлок, как видно, помешался на Бикичиано. Ни у кого нет здесь более серьёзного занятия, как только перебирать и перетряхивать все составные Бикичиано, этого маленького, бесхитростного и одинокого старичка. А он, герой-человек, тут и душевный лекарь, и добрый ходячий забавник, и разгрузочно-психологический тренажёр. Он – как громоотвод всех наших здесь паршивых настроений. Просто восхищает при этом его выдержка, его затаившийся глобальный романтизм, его детская наивность, хотя и где-то, да, фантасмагорическая. А вот наша наивность – фальшива и примитивна, а от этого – непростительно порочна.

УШАНОВ.  Сашко, ты пойми, единственное, что я отстаиваю – это меры предостережения и предупреждения. Поверь моему опыту.

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Иван Акимович, уважаемый, вот лично вы, разве не подозревали Бикичиано в одном?

УШАНОВ.  Это в чём же?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  В том, что жить с ним очень поучительно, по-моему. В самом положительном смысле этого слова. Я ещё удивляюсь, как такой уникальный человек сохранился среди нас в этой жизни и продолжает жить пока, несмотря ни на что.

УШАНОВ.  Нет, Сашко, хотелось бы тебе несколько возразить. А ты знаешь, кто для него все мы?

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Да что “мы”! – Мы даже нормально между собой разговаривать разучились. Да и если разговариваем, то вы только подумайте – о чём? О ЧЁМ?

 

 Раздаётся выстрел.

 Все стоят по разным сторонам и испуганно смотрят на дверь кабинета Нечасова.

 

УШАНОВ.  (Пытаясь унять дрожь в руках.)

Яблоки на снегу.

Что же мне с ними делать?..

Больше я не могу…

 

 Вскоре дверь открывается, и появляется Нечасов.

 

НЕЧАСОВ.  (Оглядывает всех.) Вот, всё в таком плане. Хм, ни на что теперь советский офицер не способен, и даже чтобы застрелиться: будь то от бесчестия, будь то от стыда или страха. Значит, дальнейшая жизнь стоит превыше всего этого набора. (И улыбнувшись сквозь слёзы.) Так получается: если виноват и надо отвечать, то, стало быть, надо отвечать.

 

 Все спешат обнять Нечасова, и это происходит под радостный словесный сумбур, откуда кое-что понятное вылетает-таки:

 

УШАНОВ.  Наши дела ждут свершений, Володя! И мы ещё пошагаем!..

НЕЧАСОВА.  Володя, родной, успокойся. Мы же все с тобой.

ГАЛИНА.  Папа, всё будет хорошо.

УШАНОВ.  И пусть будут преграды, пусть! Чертовски хочется бороться!..

ДОМАЛЕЦКИЙ.  Владимир Игоревич!..

НЕЧАСОВ.  ДОРОГИЕ ВЫ ВСЕ МОИ!!!

УШАНОВ.  (Громогласно и нараспев.)  “Пусть будет красив он и ярок!” Всё!

 

 

 

ЭПИЛОГ.

 

 В 1991 году распался Союз Советских Социалистических Республик.

 С начала 1992 года в стране под названием РОССИЯ началась денежная реформа, и произошёл обвал стоимости советского рубля. Деньги с каждым днём стремительно обесценивались. В то время, 14-го февраля в полдень, на выходе из Сберегательной кассы (тогда – улица Горького, 19) потерял сознание и скоропостижно скончался очень остаревший человек с чрезвычайно измученным лицом. Им оказался Бикичиано Юрий Дикранович.

 В 1997 году не стало Ушанова Ивана Акимовича. Он умер в июле, рано утром, сидя в кресле на веранде своей дачи, от инсульта.

 Галина вышла замуж за гражданина Швейцарии из Цюриха, куда она и переехала на постоянное местожительство. Её мужем стал потомственный предприниматель часового дела Юрген Мюльбергер. У них родилось двое детей.

 Владимир Игоревич в 2001-ом году вышел в отставку в звании генерала-лейтенанта. Вместе с Ниной Викторовной они почти постоянно живут на своей даче, изредка приезжая к себе на квартиру в Крылатское и иногда отправляясь погостить к дочери заграницу.

 Александр долгое время работал художником-реставратором в разных местах российских широт. В 2002 году он получил приглашение на работу от одного из крупных американских галеристов и уехал из России. Ныне проживает в Нью-Йорке.

 О Борисе совсем ничего неизвестно.

 

 

 КОНЕЦ

 

ã 2006 «Обойдённые временем», PODKOLZINLAND

podkolzinland.ucoz.ru